Красный ветер

Посмотреть сейчас в его лицо — это не Бенито. В запавших глазах — лихорадочный огонь ненависти, морщина прорезала лоб, в уголках губ залегли старческие складки. Он ведет свою машину вдоль колонны, вокруг него рвутся снаряды зениток, ошалевшие от страха и злобы танкисты строчат по его истребителю из пулеметов, солдаты, упав на землю, стреляют из карабинов и винтовок.

А Бенито молчит. И так же, как командир, молчит вся эскадрилья. Но вот Бенито видит еще один затухающий костер — это догорает машина севастопольца Морева. Ничего другого, кроме теперь уже бледных, угасающих язычков огня и расползающихся в стороны струек дыма, Бенито не видит, но все же ему кажется, будто он различает тлеющий черный реглан Морева, шлем с раздавленными очками и отброшенный планшет с пожелтевшим от пожара целлулоидом.

Над этим затухающим костром Бенито делает круг. Входит в круг и вся его эскадрилья — машина за машиной, длинной неразрывной цепью под самой кромкой спадающих с холмов хмурых туч. А потом…

«Ничего подобного я до сих пор не видел, и пусть сохранит меня святая церковь от того, чтобы когда-нибудь это снова повторилось, — писал в своем дневнике лейтенант итальянского экспедиционного корпуса танкист Фраскини. — Эти дьяволы устроили нам настоящую кровавую баню. Они то уходили в облака, и тогда мы начинали молиться, чтобы они не вернулись, то вновь один за другим вываливались оттуда и, проносясь над дорогой в трех-пяти метрах от земли, обрушивали на нас такой шквал огня, от которого нигде не было спасения. Солдаты, выпрыгнув из машин, в панике разбегались, машины горели, дорога превратилась в сплошной костер — она стала ловушкой, в которую попадало все больше и больше людей… Какой-то капитан-артиллерист вытащил пистолет и начал палить из него в небо, но через несколько секунд упал, словно перерезанный пулеметной очередью. Раненый солдат опустился на колено и приготовился стрелять из карабина, но его подмял под себя танк, из люка которого выбивалось пламя…

В Италии нам говорили: „У республиканцев нет авиации. Или почти нет. Какие-то старые колымаги да десяток-другой русских допотопных истребителей, которые уходят сразу же, как только увидят пару наших „фиатов“. Сейчас мы на своей шкуре испытываем, что это за старые колымаги. Испанцы называют их „москас“ — мухи, но, черт меня подери, эти мухи пострашнее молний в горах, когда ты чувствуешь себя совсем беспомощным перед их слепой силой. Сегодня они налетают на нас уже второй раз, одни и те же, мы видим это по красной стреле, нарисованной на фюзеляже их главного дьявола. Когда мы вышли из Бриуэги, у нас было прекрасное настроение, мы пели песни и шагали по этой чертовой дороге так, словно уже разбили и Листера, и Лукача. Сейчас нам не до песен. Паника среди солдат невероятная, потери велики, а ведь мы еще не вступали в настоящий бой… Сейчас эти дьяволы улетели, но если они придут сюда и в третий раз, кое-кто наверняка свихнется“».

А они пришли и в третий раз. И устроили такую же кровавую баню. Но уже на втором заходе зенитный снаряд взорвался в кабине Мити Урванцева, и обломки его машины рухнули прямо на «лянчис» с насмерть перепуганными солдатами. Потом задымил и ушел в сторону «ишачок» мексиканца Луиса Бермего, а уже в конце четвертого захода, когда Бенито дал сигнал собраться и уходить на свою базу, он вдруг почувствовал вроде бы легкий толчок в плечо. Вначале он даже не обратил на это особого внимания, но вскоре его пронзила такая острая боль, что потемнело в глазах. С каждым мгновением боль усиливалась, теперь Бенито ощущал, как кровь толчками пробивается, через рану и стекает по внезапно одеревеневшей спине.

Однако самое главное, что Бенито пугало и тревожило, — это временами накатывающийся на глаза густой мрак, сквозь который он ничего не мог разглядеть. Все как-то вдруг смешалось, небо неожиданно падало на землю, земля начинала кружиться с невероятной скоростью, будто это была и не земля, а разукрашенный холмами, дорогами, перелесками и реками вращающийся волчок. Исчезали крылья машины, приборная доска застилалась розово-красным туманом, и Бенито не мог в этом тумане различить ни циферблатов, ни стрелок приборов, ни компаса… Он судорожно сжимал ручку управления, встряхивал отяжелевшей головой, кричал что-то невразумительное, словно криком хотел отогнать навалившуюся на него беду.

А мрак все сгущался, и все реже приходило просветление, когда Бенито успевал выровнять помимо его воли кренившуюся, теряющую скорость или падающую на крыло машину. В моменты такого просветления он успевал увидеть самолеты своей эскадрильи, окружающие его истребитель, успевал даже различить встревоженные, до крайности озабоченные лица то одного, то другого летчика.

«Не дотяну, — в отчаянии думал Бенито. — Не смогу дотянуть… Упаду… Хотя бы продержаться несколько минут…»