Красный ветер

Матьяш Сабо был встречен в полку Риоса Амайи, а затем в в эскадрилье Хуана Морадо с тем особым вниманием, которое оказывают людям если и не исключительным, то, по крайней мере, уже заслужившим глубокое уважение. И дело не только в том, что его, как и Мартинеса, знали по многим боям, где он показал себя умелым и мужественным летчиком-истребителем: вряд ли был в республиканской армии человек, не слышавший о трагической гибели двух его друзей — Матьяша Доби и Матьяша Бало. Об их подвиге писали республиканские газеты, из уст в уста передавали все, что было связано с их гибелью. В конце концов имена Матьяша Доби и Матьяша Бало стали легендой, и, естественно, самый близкий друг этих двух замечательных людей вольно или невольно должен был разделить с ними то преклонение перед необыкновенным мужеством и самопожертвованием, которое в глазах честных испанцев ценилось превыше всего.

Тот, кто знал Матьяша Сабо раньше, еще до гибели Доби и Бало, не мог не поразиться резкой перемене, происшедшей в нем за короткое время. Мартинес всегда говорил: «Ты, Матьяш, родился в снопе искр и огня. Пройдет сто лет — и ты не остынешь…»

Он и вправду был похож на вырвавшиеся из пламени искры — ни минуты в спокойном состоянии, ни минуты без порыва. Среднего роста, подтянутый, с аккуратно подстриженными усиками, с тонкой, почти девичьей талией, перетянутой широким поясом, с большими черными глазами, в которых будто навсегда поселился веселый и добрый бес, он был душой любой компании, и там, где Матьяш появлялся, все невольно приходило в движение. Он без всяких на то усилий заражал людей оптимизмом, от него исходила уверенность в счастливом окончании любого боя, и летчики как бы впитывали в себя, наполняясь такой же верой в свою счастливую звезду, которой обладал Матьяш Сабо. Он и дрался не так, как все. «Бог его знает, что там у него на душе, — говорил о нем Мартинес, — но дерется он весело, так, будто ему никогда не угрожает опасность…»

Однажды — это тоже было над Мадридом — Мартинес и Матьяш Сабо встретились с шестеркой немецких истребителей «хейнкель». На фюзеляже каждого из них — «символы», к которым немецкие летчики были всегда неравнодушны. Особенно Мартинесу и Матьяшу запомнилась тройка: черная обезьяна, зеленый с желтыми глазами крокодил и рысь, когтями огромных лап раздирающая оленя.

С первой же схватки и Мартинес и Матьяш поняли: они имеют дело с опытными летчиками, храбрости этим летчикам, видимо, занимать не надо, от боя никто из них не уклоняется, в атаку идут так, словно в любую минуту готовы применить таран.

Другая тройка — это также Мартинес и Матьяш определили сразу — без сомнения, зеленые юнцы. Каскадом замысловатых фигур они хотели показать искусство первоклассных летчиков, но фигуры эти были неуклюжи, топорны и, как потом говорил Матьяш, трусливы. «Они работали на зрителя, — говорил Матьяш, — на эффект, на воображение. Цирк с участием плохо натренированных акробатов-фокусников». Мартинес добавлял: «Матьяш все-таки не уловил главного — они в основном работали на „крокодила“, „обезьяну“ и „рысь“. Им необходимо было отвлечь наше внимание от этих хищников, они выполняли роль подсадных уток».

На такую гнилую приманку Мартинес, как ведущий, не клюнул. В душе он даже посмеялся: на каких болванов рассчитан спектакль? И, не обращая особенного внимания на «акробатов», сразу же пошел в атаку на ведущего тройки — зеленого «крокодила» с желтыми глазами. Справа его атаковала «обезьяна», но Мартинес видел: Матьяш с отличительной для него лихостью рванул свою «моску» навстречу «хейнкелю» и открыл по нему огонь. А «крокодил», на которого мчался Мартинес, не сворачивал. Летел лоб в лоб, и расстояние между ним и машиной Мартинеса сокращалось с бешеной скоростью. Мартинес вдруг почувствовал, каким тугим стал воздух, каким тяжким грузом он давит на каждую клетку его тела. Он давно уже привык к сумасшедшим перегрузкам, когда летчик испытывает ощущение, будто находится под гигантским прессом, который все сжимается и сжимается, и летчику кажется, что сейчас из пор брызнет кровь — из каждой поры по маленькой капельке крови, а потом мощный толчок ударит в виски, и сразу же потемнеет в глазах, точно наступила непроглядная ночь. А веки нальются свинцом, и нет сил их приподнять — они словно чужие, словно вышли из подчинения какого-то нервного центра, которому всегда повиновались…

Да, Мартинес давно уже привык к таким сумасшедшим перегрузкам, но это не означало, что теперь они на него не действуют и что он безболезненно их переносит. Если можно так сказать, Мартинес привык к ним психологически. Он считает их неизбежным фактором, обязательной деталью серьезного боя и встречает с готовностью человека, убежденного, что без этого не обойтись…