Красный закат в конце июня

Обширность жизненного пространства сообщала угорцам миролюбие. Случались среди них только неумышленные убийства. И самое большое наказание было за это – высылка в леса, отторжение, запрет на общение.

Угорцы были природными истинными анархистами: никакой власти над собой не терпели, каждый сам за себя.

Мага-эги[12].

Войн не вели. Не с кем. А от междоусобных конфликтов, повторяю, дальше в лес – и дело с концом.

Не осталось после них богатырского эпоса. Только сказания, бытовые и любовные.

До чего же прекраснодушный народ вырисовывается! Засомневаешься, от Адама ли пошёл.

8

Нет, Каинова печать лежала и на Кошуте. И он со своими богами держал совет: убивать или не убивать пришельца.

Как это у них делалось?

На капище при дневном свете угорец втыкал в каменную пирамидку пучок прутьев. Где-то внутри был самый короткий.

Ждал ночи, чтобы в полной темноте наощупь да с закрытыми глазами вытащить из пучка один прут.

Если попадался обломок, – замысел считался одобренным свыше. Если длинный – запрет.

Синцу, видимо, ещё и повезло.

В пользу природного миролюбия Кошута говорит и то, что со стороны славян непугаными угорцы долго оставались на берегах этих малых северных рек.

Новгородским ушкуйникам, ватагам воров-мужиков, казакам такие дебри были по боку – прямой дорогой к морю на стругах вниз по течению Северной Двины[13] стремились они, грабя побережные селения.

Если и был смысл пробираться в глубь угорских земель, то на долгое, постоянное жительство, семьей, тихо-мирно, как Синец, который тоже ведь не ахти какой и разбой сотворил на чужой земле – дальше тряски сети и выжигания чищанины не сподобился.

В его положении воевать было себе дороже. Землянка Кошута – крепость. Одному осаду не одолеть. К тому же нюхом и слухом угорца всё кругом пронизано. Преимущество в знании местности многократное.

Но главное – не за чужим добром сюда толкались на плоту Синец с Фимкой.

9

…Сошлись они где-то в лесу.

Остановились в отдалении друг от друга.

Синец у себя на Новгородчине немцев видывал. Немоту их пробивал усилением голоса, как глухоту. И Кошут был для него немко.

Пришелец бил себе в грудь и вопил:

– Во крещении Иван. Кличут Синец. А тебя как?

Местнику тоже не в диковинку был человек иной породы.

На торгах в устье Пуи он видывал голосистых славян, слыхал их речь. И даже отхлёбывал из оловины их хлебное вино, сваренное на солоде с хмелем, несравненно более крепкое, чем угорский «бор» из малины и мёда, выбродивший в горшке на протяжении двух лун.

Потому Кошут вовсе и не остолбенел при встрече с Синцом. Чай, не зверь лесной, чтобы дичиться.

По жестам понял Кошут, о чём говорит ороз.

Без особой охоты, но своё имя назвал.

А вот до рукопожатия дело не дошло.

Показались один другому – и каждый в свою сторону.

На время потерялись из виду.

Но забыть друг дружку уже не смогли.

Стали жить с оглядкой…

10

Поспела брусника.

Настоящая ягода, не в пример малине[14] или смородине[15]. До следующего лета не скисала, сама себя сохраняла.

Ею заполнялись ямки, обложенные корой. Ни червь её, замороженную, не точил, ни муравей.

Изо дня в день Тутта с детьми ползала в окрестных мшаниках, похожая на медведицу с тремя медвежатами-погодками. От комаров, от гнуса все обмотаны тряпьём, дерюгами, шкурами.

Мягкая перина под коленями источала болотный усыпляющий дух, укачивала.

Младший перестал двигаться.

– Кинек! Элалжи! Фог бочьё![16]

На шее у Туты болталась кожаная торба. Дети горстями ссыпали туда свой сбор.

Мальчик встал на коленки, моргал сонно.

Детские лица одинаковы во все времена, начиная с неандертальских. Щенячье, ангельское в них неизменно.

Мальчик сел на пятки и головку свесил на грудь. Опять уснул. Работа для него была непосильна.

Старший ревниво растолкал малыша, принудил к собиранию доли зимних запасов.

Одной матери известно, когда возвращаться домой, под крышу, к огню и еде. У матери любовь к детям беспощадная.

Роды чуть не каждый год, счёт потерян. А в живых только трое. И оплакивать нет ни сил, ни смысла.

У всякого в лесах больше шансов погибнуть, чем выжить. Для человеческих детей – тем более.

Но всё-таки получалось как-то так, что и лисьему роду не было переводу, и заячьему, и утиному.

Так же и род людской живуч.

– Фог бочьё!

За брусничной страдой последовала клюквенная.

Все болота в округе будут выползаны, всё до ягодки будет ссыпано в берестяные закрома.

11

Болотная ягода созрела – значит, и уткам сбиваться в стаи.

На берегу старицы давно у Кошута выставлен был шалаш. С ночи залегал он в нём на шкурах. Хорошо просматривалась сквозь ветки чёрная стоячая вода.

На уток стрелы были наготовлены лёгкие, без кремнёвых жалящих язычков, а лишь закалённые в огне, закопчённые, – выложены рядком по одну руку. Лук – по другую. Оставалось ждать, когда кряква приблизится к шалашу стрел на десять.

…Новая стая перелётных из-за леса пала на озеро, при посадке красными лапами пробороздила, вспенила стоячую воду прямо перед Кошутом, слишком близко – пошевелись и спугнёшь.

Он выждал, когда новоприбывшие, запалённые перелётом и потому менее осторожные, хотя бы немного отплывут.