Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности

Мы должны быть готовы увидеть уродство, внимательно вглядеться в него. Мы должны найти в себе мужество сделать это, так же как врач должен смотреть в лицо ужаса и уродства болезни и боли. После окончания войны я полтора года занимался людьми, возвратившимися из немецких концентрационных лагерей. Это было неприглядное, душераздирающее зрелище, но в него необходимо было погрузиться настолько глубоко, насколько возможно, потому что только вглядываясь в него всем умом, всем сердцем, всем своим существом, рискуя в каком-то смысле быть глубоко раненным этим зрелищем, можно было надеяться чем-то помочь. Мы не хотим смотреть на то, что произошло, что происходит сейчас в концлагерях, на войне, смотреть на болезнь, голод, на страдание во всех его проявлениях, но мы должны найти в себе мужество повернуться к этому лицом. Мы частично учимся этому мужеству косвенным образом через сюжеты произведений, зная, что напряжение сюжета, возможно, в какой-то момент разрешится. Мы учимся этому через пьесы или фильмы, но понимаем, что в любой момент, когда страх будет слишком сильным, когда ужас будет чересчур велик, мы сможем почувствовать под собой свое кресло и осознать, что все это происходит не со мной, что все в порядке. Какая это страшная фраза: «Все в порядке»! Мы можем и не говорить так, потому что мы все достаточно лицемерны или осторожны и не хотим, чтобы нас осудили, но это так: мы в безопасности. Если книга слишком страшная, я могу закрыть ее, если фильм или спектакль слишком пугает меня, я могу напомнить себе, что нахожусь за его пределами… Нам следует изменить такое отношение.

Несколько лет назад я говорил о голоде в Индии, после тяжелого опыта соприкосновения с тем, что я там видел в 60-х годах. Я говорил со всей страстностью, на которую я способен, – а иногда мне удаются страстные речи. После службы (так как это происходило в церкви) был молебен за голодающих, а потом сбор средств. И когда я стоял с другим священником у входа в храм, к нам подошла милая старушка небольшого роста. Она протянула мне руку и сказала: «Спасибо вам, дорогой отец, за такой увлекательный вечер!» Я не англичанин, то есть я могу позволить себе быть резким, и я ей ответил: «Я надеюсь, вы заплатили больше шиллинга за это развлечение!» Понимаете, ей удалось пройти мимо самой сути! Да, она знала об Индии: «Это где-то далеко, нужно найти Индию на карте, я не помню, где она находится. Она чем-то похожа на треугольник, но она где-то там, не рядом с нами. Они так не похожи на нас, и, знаете, они голодают уже веками, они привыкли. Для них это в порядке вещей, не то что для нас». Вы, наверное, думаете, что я утрирую; нет, я действительно слышал нечто подобное в той или другой ситуации. Когда я говорю об ужасах, происходящих то тут, то там, мне отвечают: «Конечно, это ужасно, но это не может произойти с нами: мы не такие, как русские!»

Поэтому в уродстве заключается послание, которое обращено к нам: это вызов. В нем говорится: «Тот мир, в котором вы живете, который вы сделали таким и который вы поддерживаете своим безразличием, своей трусостью, своей расслабленностью, – уродлив, он чудовищен, и повсюду есть миллионы людей, которые расплачиваются за это; только взгляни!» И в этом смысле уродство, в котором заключена возможность искупления, изменения, преображения, нужнее, чем образы гармонии и красоты, а гармония и красота мира должны дать нам способность различать, видеть, понимать, ужасаться и ни за что не примиряться с такими вещами.

Здесь можно говорить и о различных проявлениях уродства, которые возникают, когда то, что мы собой являем, уродливо. Как уродливы злость, трусость и многое другое в нас! Я помню человека, который в припадке ярости вдруг увидел свое лицо в зеркале. И ярость мгновенно пропала, потому что его лицо было настолько уродливо, что он воскликнул: «Я не могу себе позволить так выглядеть!» Если бы мы только могли немного чаще видеть себя, когда мы в гневе, когда мы завидуем, когда мы обижаемся, когда нас захватывает страсть и т. д., мы, может быть, задумались бы: «Неужели я таков, я такова?» Хотя бы на долю секунды мы могли бы задуматься: «Неужели это есть во мне? Могу ли я позволить себе такое? Мое лицо не было таким всего минуту назад, и, если сейчас оно выглядит так, значит, мое внутреннее состояние передалось моим чертам лица и сделало их настолько чудовищно отвратительными!»

Но зло может также пронизывать искусство и использовать его. Вчера я приводил вам слова Достоевского, который говорил, что в красоте есть несколько элементов. Первый заключается в том, что в суматохе жизни, будучи охваченными трагедией, мы жаждем равновесия, гармонии, покоя, чистоты, и эта жажда заставляет нас создавать такое искусство, которое бы являло всю красоту, на которую мы способны, не только то, что мы знаем умом, рационально, но ту красоту, которая может вырасти из глубины нашего существа. Однако так бывает не всегда.