Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности

В течение трех веков, когда Россия находилась под татарским игом, она подвергалась безжалостному насилию и жестокости. Но если вы посмотрите на искусство этой эпохи, вы не увидите в нем страдания. В нем вся красота, которая хранилась в памяти или отражалась в жизни людей, потому что людям нужен был луч надежды. Но когда татарское иго пало, художники стали изображать те страдания и трагедию, которые они пережили. Мы видим страдание и трагедию в произведениях такого художника, как Рублев, но мы не увидим их в работах, написанных за пятьдесят или сто лет до него, потому что было бы недопустимо, невыносимо перед лицом окружающего ужаса иметь перед глазами только лишь отражение ужаса, неразрешимого ужаса, ведь в тот момент его невозможно было разрешить. Но разрешить его можно было, показав, что в сердцевине этого ужаса еще жива красота, что красота достижима, несмотря ни на что, и каким бы уродливым ни казался мир, в нем оставалось место красоте.

В те полтора года, когда я работал с людьми, вышедшими из концлагерей, меня поразило, что, несмотря на тот ужас, о котором они рассказывали мне, – я не только лечил их, но и старался по возможности вернуть их в жизнь, – я очень много услышал от них о мужестве, великодушии, терпении, отзывчивости и многих других прекрасных свойствах, которые проявляли они или другие пленники, потому что, только сохранив в себе эти качества, они могли выжить. Пока внутри уродства сохранялись проблески гармонии и красоты, они могли проявиться в одном человеке, в одно мгновение, или в какое-то определенное время, или в одной конкретной ситуации и стать спасением многих людей.

Однако зло может действовать в чем-то еще более трагическим образом. Оно может действовать изнутри добра. Уродство может быть как змея в траве, как яд внутри плода, как смерть от одного из цветов, которые захватывают попавшую в них жертву и поглощают ее. Достоевский в той же статье, которую я цитировал, после слов о борьбе, о боли, о тяжести жизни, трагедии жизни, которая усиливает жажду гармонии и целостности, пишет, что еще более трагично, когда жизнь состоит только из удовольствия, когда в ней нет устремленности, нет напряжения, нет борьбы, нет цели, и человека охватывает другая жажда – жажда заполнить себя чем-то вместо напряжения жизни, – и тогда начинают появляться ужасные, чудовищные формы. Я приведу слова из другого произведения Достоевского. Устами одного из героев романа «Бесы» он говорит: «О друзья мои! Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!»[64]

Об этом он писал не один раз: если в обществе или у отдельного человека нет ничего, к чему можно стремиться, если люди «удовлетворены по горло», они впадут, вместе или поодиночке, в какую-то тоску, даже сами будут растравлять в себе эту тоску, искать другого идеала в своей жизни и, от усиленного пресыщения, не только не будут ценить того, чем наслаждались, но даже сознательно будут уклоняться от прямого пути, раздражая в себе посторонние вкусы, нездоровые, острые, негармонические, иногда чудовищные. И здесь решающую роль в различении красоты играет нравственное суждение. Когда я говорю о нравственном суждении, я не имею в виду предвзятые принципы, которые требуют отказываться от одних форм искусства в пользу других. Я говорю о восприимчивости, которая позволяет человеку сказать: «Это мелко, это унижает меня, это ниже меня, это ниже человеческого достоинства, это угашает дух, это противоречит жизни; это разложение, это смерть, это мерзость». Это нравственный принцип, в том смысле, что его нельзя просто вывести из наблюдения за предметом. Если говорить коротко, я бы назвал это порнографией, и, к сожалению, в том обществе, в котором мы живем, беспечном обществе, где так мало борьбы за жизнь, мы так легко попадаем в сети, принимая то, что должно отталкивать нас, потому что это отрицание целостности и достоинства.