Красота земная

— Натурщице — это как? — наморщила лоб Клавдия.

— Ну, это чтобы лучше тело написать, приходят к художникам люди по специальному договору, мужчина там или женщина, и их в нужном положении, в позе потребной и рисуют. Непростая работа, особенно — когда натура обнаженная требуется.

— Обнаженная — это что, голяком? — угрожающе спросила Клава.

— Да. Только тогда все мышцы хорошо видны, весь рельеф тела.

— Голых рисуете — за деньги?!

— Ну, не всегда, не всегда, успокойся ты. Вон художник Рембрандт свою жену Саскию рисовал или еще… великий мастер был — Сальватор Дали. Так он на всех картинах свою Галу рисовал. С молодости — и до конца.

— Чего ж… фамилия у него… иностранная, а жену по-русски зовут, Галя? — поинтересовалась Клава.

— Не Галя, а Галб. Хотя она и есть русская — а девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова, вошедшая в мировую историю искусств как Гала, что в переводе с испанского означает «праздник». Сам-то Дали был испанец. И хотя Гала была старше его на десять лет, он практически отбил ее у первого мужа — французского поэта Поля Элюара, и прожил с ней пятьдесят три года, любя только ее одну…

— Всю жизнь — и одну?! — недоверчиво переспросила Клава.

— А тебе это кажется странным, что одна любовь — и на всю жизнь?

— Почему же… Вы вот спрашивали — про парней. Да рази они на такую любовь способные? Какие-то они теперешние, прости господи, необразованные… — И добавила в рифму: — Их ведь дело не рожать, сунул, вынул — и бежать! А мне любови, любови хочется! Вот такой, о которой в книгах пишут да по телевидению показывают. Эх…

И она потянулась с хрустом всем своим сильным телом так, что на кофточке на груди освобожденно отскочила и упала на траву пуговка.

— Вы вот человек старый, пожилый… Вам моей тоски не понять.

— Почему же не понять? — искренне удивился Епифанцев. — Я ведь тоже молодой был, и свою любовь помню.

— И — рисовали? — затаив дыхание, девушка ждала ответа.

— Рисовал…

— Всю, как есть?!

— Как есть… Выставлял даже… — Епифанцев припомнил, как шумела художественная Москва, когда он выставил ту картину, с Машей — «Женщина в деревенской баньке». — Всю, как есть… — повторил художник. — И вся Москва любовалась… — тихо добавил он. — Красота, Клава, это не стыдно.

— Сильно любили?

— Сильно… — улыбнулся девушке Епифанцев. — С ума сходил, так сильно…

…Клавдия пришла к Епифанцеву в дом незванно-негаданно.

— Отгул у меня… — буднично объяснила она свое появление в неурочный трудовой час. — Вот, значит, где вы работаете… Только вы не подумайте чего… — глядя ему в глава, выпалила она. — И рукам воли не давайте. А то уйду. Я просто так пришла…

— Ну и хорошо, что просто так… — согласился Епифанцев. — Вот работу кончу, будем чай пить.

— Да это, никак, бабка Маня?! — ахнула девушка, вглядевшись в его работу. — Она же старая! Чего же тут?

— И в старости, Клава, есть своя красота. Только видит ее не каждый. Бывают лица, как квашня. Не пропеклись, не устоялись. Там не до красоты. А вот писатель Чехов… Знаешь такого?

— Проходили в школе… Юморной писатель, да? Человек в футляре…

— Так вот, Антон Павлович говорил своему другу художнику Левитану: «Даже навозные кучи в пейзаже играют весьма почтенную роль…» Понимал наше дело! Писать надо человека, как цветы, как яблоню, как пашню — все будет человек! — и снова повернулся к холсту.

За его спиной зашуршало платье. Он обернулся. Клава, кинув снятое платье на топчан у стены, сделала шаг к нему.

— Красивая я, говоришь? — с долей веселого вызова в голосе спросила она.

— Красивая… — с трудом выговорил художник.

— Скажешь, у меня стыда нет? А я себя перед тобой ловчее чувствую, чем перед доктором городским. Нас, доярок, проверяться возют. Так тот, не поверишь, буркалами своими всю измажет, пока осмотрит. А у тебя, я сердцем чую, у тебя глаз чистый… Ты не думай чего… — строго добавила она. — Ты меня рисуй… Всю рисуй, как есть. Ну?

Она раздевалась, стоя к нему спиной, неторопливо, словно собираясь купаться в полном одиночестве на песчаном волжском берегу. У нее была отличная спина, крепкий, как репка, отчетливо вылепленный зад и длинные красивые ноги с розовыми пятками…

Епифанцев, с пульсом, который все учащался и становился прямо-таки бешеным, следил за этим священнодействием. В нем, мучительно продираясь сквозь тлен и плесень, наросшие внутри, просыпалось большое желание Мастера — не мужчины, нет, не самца, а именно — Мастера: желание схватить эту ускользающую красоту и закрепить ее навечно на белом прямоугольнике холста.

Последним движением Клавдия тряхнула головой, распустила свои нестриженые волосы, и грациозным поворотом руки заправила их на бок и за спину.

— Стой! — приказал Епифанцев. — Так вот и застынь. Руку не убирай!

Давно ему не работалось так легко и радостно. Пальцы рук горели, дышать было тяжело — он ловил воздух короткими всхлипами, а на долгий вдох, казалось, не было времени. Линии ложились на холст точные, уверенные, лихие, с ходу. «Ах, молодчага, попал, попал в сходство!» — почти пел он про себя.

— Ох, не могу больше! — простонала Клава, и Епифанцев очнулся. — Ноги гудят… Доить — и то проще…