Красота

Однако здесь следует обратить внимание на одну тонкость. Если всякая цель предполагает непосредственное ее представление, то далеко не всякий зрительный. слуховой, тем более вкусовой образ цели есть образ в том гносеологическом смысле непосредственного познания всеобщего в единичном, о котором мы ведем речь. «Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом. Для изголодавшегося человека не существует человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, нуждающийся человек невосприимчив даже к самому прекрасному зрелищу [...]»9 Когда, например, мы хотим яблоко или селедку, наше эстетическое представление этих целей, хотя оно и может присутствовать (скажем, представление красоты формы, цвета яблока или красоты сервировки селедки), однако, оказывается только побочным. Оно может даже приходить в прямое противоречие с желанием реализовать, потребить цель.

Так, нам бывает иногда жаль, несмотря на голод, нарушить красоту торта или торжественность праздничного стола... Здесь подлинно человеческое, эстетическое, образное, в полном смысле, отношение — ощущение красоты — подавляется потребительским отношением, и в этом незатейливом примере можно увидеть вариацию многих древних, как мир проблем, волнующих смертного. Но дело сейчас не в них.

Если в потребительском, общем для всей живой природы стремлении к цели, в потребительском представлении цели не обязательно эстетическое образное ее познание (можно съесть яблоко, не любуясь им, и можно не видеть красоты яблока в представляемом его зрительном образе), то образное представление цели как творчески создаваемого предмета, ощущение красоты создаваемого — активнейший стимул процесса созидания.

Еще задолго до Канта и его знаменитого определения красоты как формы «целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели»10, мыслители отмечали необычность этого единственного в своем роде вожделения, непонятным образом отрицающего само себя. С одной стороны, предмет нравится, заставляет тянуться к себе, как к чему-то остро желаемому, а с другой — обладание им не связано с его утилитарным потреблением. В отличие от всех других желаний, стремление к красоте удовлетворяется не потреблением предмета, не использованием его, но, напротив, сохранением его в неприкосновенности и цельности.

«Собственно благо, — писал Фома Аквинский, — связано с желанием, ибо благо есть то, чего все желают. А потому оно связано с понятием цели, поскольку желание есть своего рода движение к предмету. Красота же имеет отношение к познавательной способности, ибо красивыми называются предметы, которые нравятся своим видом» и. На пять веков опередив Канта, святой Фома уже думал над странной заинтересованной «незаинтересованностью» в красоте и над ее отношением к познавательной способности. Однако загадку красоты, на протяжении всей истории волновавшую умы, невозможно было не только решить, но и правильно сформулировать, пока философия марксизма не вскрыла преобразующую роль человеческого труда как материального творчества.

До этого момента в самой постановке проблемы неизбежно уже была заложена ее неразрешимость, потому что понять сущность красоты можно только связав желание, стремление, цель, «движение к предмету» не с потреблением в любой его форме, но с созиданием. Пока мы говорим о желании как о присвоении, о потреблении, красота оказывается необъяснимым феноменом желаемого «без цели». Ни если мы имеем в виду желание создать, когда наша цель уже не потребление, но, наоборот, творчество, — тогда бескорыстная, мобилизующая и вдохновляющая радость наслаждения красотой создаваемого и созданного не только не удивительна, но, напротив, более чем естественна. Так же точно, кок и стремление сохранить предмет радости, ибо что может быть нелепее иметь целью создать и затеи уничтожить созданное.