Краткая история Лондона

Спрос на портреты взлетел до небес, выдвинув ряд художников, самыми выдающимися из которых были Джошуа Рейнольдс и Томас Гейнсборо. В 1765 году девятилетний Моцарт исполнил в Лондоне свою первую симфонию. В том же году Иоганн Кристиан Бах – «лондонский Бах» – поселился на Ганновер-сквер и давал концерты. В 1790 году из Австрии прибыл Йозеф Гайдн. Зрители были шумными и нередко зашикивали артистов на сцене. В театре с 1740-х по 1770-е годы царил Гаррик, но когда в 1754 году он решил представить публике балет «Праздник в Китае», толпа, подогретая слухами об иностранных актерах в труппе, устроила беспорядки и разгромила всю сцену[84]. Театры часто становились и жертвой пожаров: эта судьба постигла театры в Хеймаркете, Ковент-Гардене, на Друри-лейн и на Линкольнс-Инн-филдс.

Важным видом социальной активности женщин стали походы по магазинам: в 1707 году Уильям Фортнем и Хью Мейсон открыли свою первую бакалейную лавку, в 1760 году Уильям Хэмли – магазин игрушек, в 1766 году Джеймс Кристи – аукционный дом, а в 1797 году Джон Хэтчард – книжную лавку[85]. Джейн Остин признавалась, что не может устоять, чтобы не зайти в магазин «Лейтон и Ширс» (Layton and Shear’s) на Генриетта-стрит в Ковент-Гардене, и вспоминала, что как-то за день истратила пять фунтов.

Такие привычки размывали границы общественных классов, по крайней мере для богатых приезжих. Провинциалов, привыкших к жесткой иерархии в обществе, Лондон опьянял своей открытостью. Различные слои общества сталкивались в увеселительных садах, в театрах, на концертах и на прогулках в парках. Когда королева Каролина, супруга Георга II, желая закрыть Сент-Джеймс-парк для публики и сделать его личным садом королевы, спросила Уолпола, сколько ей это будет стоить, тот ответил: «Три короны» – то есть короны Англии, Ирландии и Шотландии. Иностранные гости отмечали, что даже лондонским нищим и уличным мальчишкам недостает почтительности: они и не думали уступать на мостовой дорогу джентльменам. На улице все были равны. Такова была новая столица – опьяняющая, противоречивая, а возможно, и безумная.

11. Регентство: великолепный Нэш. 1789–1825

Революция и Наполеон

Французская революция 1789 года привела Лондон в величайшее возбуждение. Для его горожан бурбоновский Париж уже много лет был соперником, если не врагом. Они веками предоставляли убежище французским беженцам и гордились положением либерального оазиса в пустыне европейских автократий – пусть и нападая, когда вздумается, на «чужаков». Когда в Англию просочились новости о восстании в Париже, многие испытывали те же чувства, что и молодой Вордсворт: «Блажен, кто жил в подобный миг рассвета… / Неслыханного счастья!»[86] Радикал-виг Чарльз Джеймс Фокс объявил взятие Бастилии самым важным событием в мировой истории. Питт-младший, выступая в парламенте, предвещал Британии пятнадцатилетний союз с новой Францией – и ошибся, что с ним бывало редко. Только Эдмунд Берк скептически предрекал, что революция скатится в анархию, после чего «тот или иной популярный в народе генерал установит военную диктатуру».

Правительство Питта твердо держалось традиционной для Великобритании политики – оставаться над схваткой – и не спешило присоединяться к другим европейским монархиям в их попытке вооруженным путем подавить новую республику. Но парижские события беспокоили правительство в Лондоне. В 1792 году, после того как Франция предложила свою поддержку антимонархистам всех стран, Питт издал прокламацию против подстрекательства к бунту и арестовал тех, кто сочувствовал революции. Один из таких людей, Томас Пейн[87], в 1792 году бежал в Париж. К 1795 году перспектива войны с Францией привела к появлению новых законов о государственной измене, цензуре и политических собраниях. Хваленый «свет свободы» Лондона потускнел. И радикалы, и консерваторы были в замешательстве. О чем говорили события в Париже: о назревших реформах или о необходимости репрессий?

Когда в 1799 году Наполеон оправдал прогноз Берка, устроив переворот, Лондон оказался перед возможной перспективой вражеского вторжения. Французскому императору были ненавистны и британское чувство превосходства, и карикатуры Джеймса Гилрея, на которых он представал сумасбродным карликом. Он был уверен, что британцы ждут не дождутся освобождения от ига Ганноверской династии, и в 1805 году собрал огромную – двухсоттысячную – армию для вторжения в Булони. Оставалось только преодолеть Ла-Манш, и тогда мало что могло бы помешать походу на Лондон. Но Трафальгарская битва лишила Наполеона всяких надежд на беспрепятственную переправу. Шекспировский «ров защитный»[88] сделал свое дело. Лондон не поскупился на увековечение памяти о Трафальгаре: это имя получили площади, улицы, пабы, а тридцать лет спустя – колонна в честь победившего адмирала Нельсона. То же произошло и после битвы при Ватерлоо (1815): в честь победы был назван мост, а позже и вокзал.

Военная экономика