Краткая история Лондона

Зоны отдыха переходят в наступление

Более зловещей была судьба тех клочков открытого пространства, которым удалось выжить среди огородов и кирпичных заводов, лежавших на пути расширения Лондона вовне. По мере того как земли, пригодные для отдыха, съеживались как шагреневая кожа, создавались комиссии по охране того, что еще осталось, – хотя бы и для того, чтобы отучить бедняков от «низких и разлагающих удовольствий… питейных домов, собачьих боев, боксерских поединков». Споры, как правило, вращались вокруг земель общего пользования, находившихся в частной собственности владельцев поместий, но сохранявших право общего доступа в силу традиций.

Самым заметным примером оказалась Хэмпстедская пустошь, принадлежавшая семейству Мэрион-Уилсон. К середине XIX века возвышенности Ислингтона и Хайгейта в основном исчезли под тоннами кирпича и раствора, равно как и Гринвич к востоку и Сиднем к югу. После запуска железной дороги и введения официальных выходных дней (в 1871 году) пассажиры хлынули на отдых рекой. Сцены на плакатах с изображением Хэмпстедской пустоши живо напоминают пляж в Брайтоне; можно увидеть даже полицейских, протискивающихся сквозь толпу в погоне за воришками.

С 1820-х годов семейство Мэрион-Уилсон подавало в парламент петиции о принятии законодательного акта, который бы закрыл для посещения участок вокруг наивысшей точки Хэмпстедской пустоши, а также другие пригородные поместья. Но в Хэмпстеде они столкнулись с оппозицией вовсе не парламентской, зато дружной и единодушной. Хэмпстедская пустошь была священной землей. Мистер Пиквик у Диккенса выступал с докладом на тему «Размышления об истоках Хэмпстедских прудов». Поэт Джон Китс писал о пустоши: «Тот, кто томился в городском плену, / С восторгом сладким погружает взор / В небес успокоительный простор»[124]. Художник Джон Констебл говорил, что вид Лондона, открывающийся из Хэмпстеда, «не имеет себе равных в Европе». К самой великосветской в истории Лондона протестной кампании присоединились Шелли, Байрон, Лэм, Хэзлитт[125], а также радикал Ли Хант[126], заключенный в тюрьму за нападки в печати на принца-регента. Из своей камеры Хант послал друзьям сонет, где прославлял:

Самой природы сад…
И хижины в долинах, и поля,
И голубую даль, и купы сосен,
И тропку светлую, где неспроста
Ждут тайной встречи нежные уста[127]

.

В добавление ко всему сэр Томас Мэрион-Уилсон, тогдашний глава семьи, столкнулся с тем, что в Хэмпстеде поселились самые богатые из тех лондонцев, что выезжали на выходные на природу. Раз заявив свое право наслаждаться холмами и полями Хэмпстеда, банкиры, стряпчие и пэры не желали делиться с прочими. В 1871 году наконец удалось прийти к компромиссу: Мэрион-Уилсонам разрешили застроить виллами улицу, позднее названную Фицджон-авеню, а обширную территорию к северу и востоку от деревни Столичное управление работ выкупило и закрепило ее статус как публичной зоны отдыха. Ярая участница кампании Октавия Хилл[128] не смогла спасти поля в той части Хэмпстеда, что носит название Суисс-Коттедж, однако десятью годами позже к Хэмпстедской пустоши были добавлены поля Парламент-хилла на границе Хайгейта. На пустоши планировалось разбить декоративные сады, но Столичное управление работ пожалело денег и предложило своим служителям просто «бродить вокруг, разбрасывая семена утесника». Получилась «дикая» пустошь, и в этой дикости как раз и заключается магия Хэмпстеда.

За отгремевшей на северных высотах битвой за Хэмпстед последовали другие войны. К началу 1860-х годов было образовано Общество по сохранению общинных земель в окрестностях Лондона, а в 1866 году проведен закон, запрещающий впредь закрывать поместья от посетителей. В результате давления Столичное управление работ в 1845 году приобрело Виктория-парк, а в 1858 году – поля Баттерси. Затем парками обзавелись Блэкхит, Хакни-Даунс, Клапем-Коммон, Тутинг-Бек и Эппингский лес. И все же Лондон отставал в этом от других городов сравнимого размера; зато у многих, если не у большинства его жителей был собственный задний дворик с садом. А лондонская улица сама по себе могла быть местом для отдыха.

Непримиримая бедность