Краткая история попы

Впервые греческий зад появляется в изображениях атлетов, гордо выставляющих себя напоказ в палестре. Курос (Kouroi) — так греки называли юношей, чьим главным занятием в жизни была забота о красоте и силе. Их ягодицы на вазах всегда изображались в профиль, «анфас» они встречаются лишь у гротескно-уродливых сатиров, кентавров или горгон. Главными достоинствами попы в те времена считались изгиб и объем, потому-то и в профиль ее изображали двумя полукружиями, создающими иллюзию движения, как в «Борцах» Андокида или «Веселых сотрапезниках» Евфимида (ок. 525 г.). «Самое большое наслаждение, — писал Стратон из Сард[69] (а он был знаток!), — доставляет мне вид юноши с крепким телом и нежной кожей, тренирующегося в палестре». Некоторые художники, в том числе Евфроний («Сцена в палестре», ок. 505 г.), попытались — без особого успеха — изобразить тело со спины. Евфроний написал натертые маслом ягодицы атлета в самом выгодном для них ракурсе, они находятся на уровне головы мальчика-раба, который, очевидно, вынимает занозу из ноги атлета. Изображение разочаровывает — слишком велик контраст между изумительным изгибом ягодиц и тощими ляжками.

Другие, в том числе Макрон, решили загородить задницу рукой эфеба: эта уловка помогла обойти затруднение. Дикайос в «Любовных безумствах» (ок. 510 г.) нашел прекрасное решение: юноша, обнимая девушку, запускает руку между ягодицами любимой. Лишь в забавах Силена и сатиров, образующих, по словам Марциала, «сладострастную цепь», античная задница раскрылась и предстала перед нами в очень современной позе: опираясь на один бок, она устремилась в почти вертикальном взлете навстречу жгучим наслаждениям. И вот что интересно: крупный зад практически сводит на нет половые признаки. Как объяснить идеал греческой красоты, выраженный в следующем уравнении: маленький пенис + большие ягодицы = мужественный юноша? Вот что говорит об этом в «Облаках» (423) Аристофан, защищая принципы традиционного воспитания:

Если добрые примешь советы мои
И свой слух обратишь к наставленьям моим,
Станет, друг, у тебя
Грудь сильна, как мехи.
Щеки — мака алей.
Три аршина в плечах, сдержан, скуп на слова.
Зад могуч и велик.
Перед — мал, да удал.
Если ж будешь по новым обычаям жить,
Знай, что щеки твои станут желты, как воск,
Плечи щуплы.
Куриная, слабая грудь,
Язычок без костей, зад цыплячий, больной,
Перед вялый — вот будут приметы твои.
Ты приучишь себя
Безобразно-постыдное добрым считать,
А добро — пустяком.
В заключенье всех бед преисполнишься весь
Антимаховым грязным паскудством[70]

.

«Грязное паскудство» — это, конечно, пассивная содомия. Греки считали любого взрослого мужчину, пассивного в любовных отношениях, pathicos или cinede («тем, кто позорно ерзает»), развратником. Итак, красивый зад и очень маленький пенис возводили молодого атлета в ранг божества, эфебы славились силой и благородством форм, тогда как большой член и чахлые дряблые ягодицы свидетельствовали о похотливости: таким сложением художники наделяли старых развратников, варваров, рабов и, конечно, уродливых сатиров.

Чей зад стоит выделить особо среди мраморных и бронзовых задниц греческих героев и эфебов Антикифера или Марафона, задов Гермеса, Диадумена или Посейдона из музеев Афин, Дельф, Олимпии или Риаче, что на побережье Калабрии? Все они одинаково великолепны, и любоваться ими нужно, так сказать, на месте, потому что ни в одном каталоге нет изображения этой части тела, хотя это и противоречит здравому смыслу. Взять хотя бы статую Антиноя из музея в Дельфах, датируемую II веком нашей эры. Антиной был любимцем императора Адриана, который нашел юношу в Малой Азии, в Никомедии. Антиной был греком, но «Азия, — пишет Маргерит Юрсенар[71], — произвела на эту терпкую кровь эффект капли меда, которая баламутит чистое вино, делает его еще более душистым». В Антиное была пугливая нежность, капризно-горький изгиб его губ и диковатая повадка словно предвещали беду (он покончил с собой в 20 лет, бросившись в воды Нила). Но красота Антиноя осталась с нами — божественное лицо, крепкая, как щит, грудь и — главное! — величественный зад безупречной формы и невероятной белизны: многие поколения храмовых служителей полировали и чистили драгоценный мрамор, и он почти уже приобрел упругую мягкость живой плоти.