Краткая история смерти

Лори была единственным ребенком. Она отправилась в длительную деловую командировку, когда разразилась эпидемия. Она проводила какие-то исследования, касающиеся окружающей среды, на другом конце света, и родители понятия не имели, что с ней стало. Они не успели попрощаться, и им даже не хватило времени, чтобы позвонить или отправить электронное письмо. Лори исполнилось всего тридцать два — она еще не была замужем и не ведала усталости. В том же возрасте Мэрион уже бросила учебу, полдесятка раз влюбилась и разлюбила, познакомилась с Филипом и решила, что определенный период жизни подошел к концу. В первый раз у нее случился выкидыш, потом она родила дочь, которую назвала Лори в честь Лоры Инглз Уайлдер[2], пять лет растила ее дома, затем отправила в детский сад и стала работать на полставки секретарем в юридической фирме. Мэрион решила, что стала женщиной, и, по правде говоря, вспоминая себя в те годы, она всегда вспоминала женщину, с полностью сформировавшимся женским умом, с полной гаммой женских ощущений. Может быть, именно поэтому, думая о Лори, мать невольно представляла ее маленькой девочкой?

— Давай сегодня сходим в «Бристоу», — сказал Филип из ванной.

— Утром или днем? — уточнила Мэрион.

— Ну… утром, наверное, но если ты хочешь подождать…

— Нет-нет, утром — это очень хорошо, я только надену туфли получше.

Туфли были еще одной вещью, о любви к которой она уже и забыла. Мэрион приобрела почти двадцать пар, с тех пор как умерла, включая роскошные кожаные сапоги на шнуровке и туфли на шпильке, с зелеными завязками, обвивавшими лодыжки словно ветви жасмина. Именно обувь в отличие от украшений, солнечных очков и прочих приманок так называемой женской моды заставила Мэрион понять, отчего люди красят волосы и делают татуировки. По той же причине, по какой птицы вплетают в свои гнезда обрывки ниток и куски полиэтилена, — исключительно ради удовольствия, которое получаешь, украшая что-либо. Выбрав туфли — темно-синие, без каблука, удобные, но красивые, — она взяла сумочку и вернулась в гостиную. Филип еще был в ванной, поэтому Мэрион посмотрелась в зеркало, висевшее у входной двери, и стерла пальцами остатки лосьона из-под глаз. Она старалась сохранять бесстрастное лицо. Мэрион не любила видеть саму себя улыбающейся, хмурой, смущенной или сердитой. Эмоции любого рода всегда беспокоили женщину, они, казалось, превращали лицо в карнавальную маску. Иногда, даже когда Мэрион не изучала свое отражение, когда просто размышляла или болтала с друзьями, она понимала, что прячется под той или иной личиной, и немедленно ощущала легкий дискомфорт, который искажал все черты, как будто в лужу бросали камень. Мэрион всегда сомневалась: то ли ее лицо распадалось на части, потому что она чувствовала себя неуверенно, то ли она чувствовала себя так неуверенно, оттого что оно распадалось на части…

Вскоре Филип собрался, и они вышли из дому. Лужайка через улицу ярко сияла при свете солнца. Паутина тропинок, проложенных в траве, превращала поляну в гигантское колесо. Филип и Мэрион нашли квартиру неподалеку от монумента меньше чем через неделю после своего прибытия, как и все остальные, кто слышал выстрелы. Поначалу людей было всего несколько сотен, но через несколько дней стало несколько тысяч, а вскоре никто уже не знал наверняка, сколько в городе жителей. Поговаривали, не назначить ли переписчика, но пока что эта должность оставалась незанятой. Старожилы рассказали Мэрион и Филипу о так называемой «эвакуации» — или «исходе», — когда город внезапно опустел. Но никто не мог сказать, почему оставшиеся не исчезли; все предполагали, что, должно быть, еще остался в живых некто, кто помнил их. Впрочем, Мэрион лично видела «мигалку» и думала, что это маловероятно. Она сомневалась, чтобы кто-нибудь из тех, кого она знала лично, каким-то чудом пережил эпидемию. Когда она поняла, что этого человека должен был знать и Филип — и не только Филип, но, например, и продавец цветов, и газетчик, и нищий, который клянчил мелочь на углу, и мальчишка, который разводил грязь возле рыбного магазина, создавая при помощи кувшина с водой и палки озера, крепостные рвы и острова, и старая итальянка, которая не знала ни слова по-английски, и мужчина, который каждый вечер мрачно свистел свой собаке… когда Мэрион задумалась, то сама идея показалась ей довольно нелепой.

Конечно, некоторое количество людей могли пережить эпидемию, именно они и помнили умерших. Но в это Мэрион было еще труднее поверить. В конце концов она собственными глазами видела, как вирус распространялся по равнинам и наконец достиг самого сердца страны. Она знала, что он способен натворить.

Филип сделал глубокий вдох и постучал себя по груди.

— Знаешь, мне нравится, — сказал он и провел пальцами по листьям лавра. — Можно идти куда захочешь и когда захочешь. После второго раза я думал, что конец прогулкам…