Краткий курс истории философии

Вследствие старинной, непримиримой войны, какую всюду и всегда ведут против таланта и ума бездарность и глупость, имея на своей стороне легионы, тогда как у противника единицы, – всякому, кто создает что-нибудь ценное и неподдельное, приходится выдерживать тяжелую борьбу с непониманием, тупостью, испорченным вкусом, личной корыстью и завистью – с этим достойным союзом, про который Шамфор говорит: «При виде лиги глупцов против талантливых людей можно подумать, что перед вами заговор лакеев для устранения господ». Мне же, сверх того, надо было иметь дело с особенным врагом: значительная часть тех, кто был призван и имел возможность руководить в моей специальности мнением публики, получила места и оклады, для того чтобы распространять, восхвалять, превозносить до небес худшее, что только есть, – гегельянщину. Между тем этой цели нельзя достигнуть, если в то же время признавать, хотя бы лишь до некоторой степени, то, что есть хорошего. Этим да и объяснит себе позднейший читатель тот загадочный для него факт, что я для своих настоящих современников остался столь же чуждым, как человек на луне. Однако система мыслей, которая, несмотря на отсутствие всякого участия со стороны других, могла в течение долгой жизни неустанно и живо занимать своего автора и побуждать его к упорному и невознагражденному труду, этим самым свидетельствует о своей ценности и о своей истинности. Без всякого поощрения извне одна только любовь к делу в течение долгих дней моих поддерживала мою энергию и не давала мне устать; с презрением внимал я при этом громкой славе, какой пользовалось недостойное. Ибо при вступлении моем в жизнь мой гений предложил мне на выбор: или познать истину, но никому ею не угодить, или же вместе с другими учить ложному, пользуясь поддержкой и одобрением, – и выбор этот был для меня нетруден. Но оттого-то судьба моей философии и оказалась противоположной той, какую имела гегельянщина, – настолько противоположной, что их можно считать двумя сторонами одного и того же листа, сообразно характеру обеих философий. Гегельянщина, чуждая истины, ясности, ума, даже простого человеческого смысла, к тому же еще облеченная в одежду отвратительнейшей галиматьи, какая была когда-либо слыхана, стала патентованной и привилегированной профессорской философией, т. е. нелепицей, кормившей своего радетеля. Моя же, одновременно с ней появившаяся философия, хотя и имела все недостававшие той качества, но не была выкроена по мерке каких-либо высших целей, – она была совершенно не приспособлена по тогдашним временам для кафедры и потому, как говорится, была ни к селу ни к городу. Отсюда и воспоследовало, как день за ночью, что гегельянщина превратилась в знамя, под которое сбегалось все, моя же философия не нашла себе ни сочувствия, ни приверженцев – напротив, с единодушной преднамеренностью ею совершенно пренебрегали, ее утаивали и где можно вытравляли, ибо ее присутствие нарушило бы столь выгодное положение дел, подобно тому как китайские тени на стене исчезают при появлении дневного света. Оттого-то я и стал Железной Маской или, как выражается благородный Доргут, Каспаром Хаузером профессоров философии, – я был загражден от воздуха и света, чтобы меня никто не увидел и чтобы мои прирожденные права не могли получить себе признания. Но теперь человек, похороненный профессорами философии, вновь возродился, чтобы повергнуть их в замешательство; они даже не знают, какое же теперь выражение лица им надлежит сделать при этом.

Артур Шопенгауэр Избранные афоризмы