Краткий миг

— На рецепции, вероятно, приняли меня за умелого ловеласа: едва приехал — и уже подцепил даму.

— Притом явно не профессионалку: профессионалок такого преклонного возраста не бывает, — отозвалась Прасковья.

— Я думаю, своих профессионалок они знают. А тебя наверняка уже зафиксировали. Федеральный министр ночует в гостиничном номере с заезжим австралийцем. Такое не каждый день случается.

— Почему австралийцем? — удивилась Прасковья.

— Паспорт у меня австралийский. Country-side Commonwealth[1], как дразнился мой давний одноклассник. В этой гостинице я австралиец. Говорю с ними исключительно по-английски: это дисциплинирует персонал. — В его интонации прозвучало что-то неожиданно колониальное.

В новом номере стояла громадная кровать king-size. Прасковье стало страшно. Он тоже смотрел на это нагло раскинувшееся посреди комнаты ложе с опаской.

Она подошла к Богдану вплотную и обняла за шею, потёрлась щекой о щёку.

— Чёртушка…

Ей было непонятно, что дальше.

Наконец взяла себя в руки: она сама хотела провести с ним ночь — значит, надо провести. Вот кровать, вот ночь. Ты этого хотела? Не этого? Думать надо было раньше.

— Кто первый идёт в ванную? — спросила бодро, каким-то пионервожатским тоном.

— Давай я, — ответил он бесцветно.

Она тем временем сняла жакет, уличные сапожки, надела гостиничные тапочки, сразу потеряв сантиметра четыре роста. Посмотрела на телефоне своё расписание на завтра. Конференция с китайцами «Уроки площади Тяньаньмэнь и Новой площади». Именно там, на Новой площади в тот жутко-памятный день собралась густая угрожающая толпа, а потом нежданно-негаданно организованно разошлась восвояси.

Совершенно выветрилась из сознания эта конференция, а ведь она — один из главных спикеров, пардон, докладчиков. Сейчас слово «спикер» отменили: если есть соответствующее русское слово запрещено использовать иностранное; по крайней мере, в СМИ и в официальном обиходе. Так вот она — один из важнейших докладчиков — как автор книжки про те события, ну и, вообще, как заметная фигура. Ладно, конференция в час, утром успеет подготовиться. Говорят, Луначарский умел выступать на любую тему, в том числе такую, о которой узнал в машине по дороге в то место, где был назначен его доклад. И всегда выступал блестяще, и имел бурный успех. Прасковья — человек не блестящий: ей надо готовиться, хотя бы немного. Единственное её сходство с Луначарским и одновременно отличие от современных политиков и начальников в том, что она никогда не пользуется текстами, написанными референтами. «Если мне есть, что сказать — говорю, нет — молчу. А шпаргалками я не пользовалась даже в школе». Эта мысль, высказанная в давнем интервью, помнится, вызвала раздражение многих её коллег.

Из ванной вышел Богдан в гостиничном махровом халате.

— Завтра будет российско-китайская конференция про уроки Тяньаньмэнь и Новой площади — представляешь? — обратилась она к нему, словно это имело какое-то значение.

— Угу, — отозвался он равнодушно. — Они меня даже, представь себе, пригласили как австралийского специалиста по речевому воздействию, и я зарегистрировался. Там есть секция уж не помню, чего, каких-то там слоганов и кричалок что ли… Но вряд ли поеду.

— Почему? — удивилась она.

— А зачем? — поморщился он. — Не могу же я им рассказать, как было на самом деле, а переливать из пустого в порожнее… Эти так называемые историки… — он махнул рукой. — Давай лучше спать.

— Хорошо, Чёртушка, я мигом, — отозвалась она и скрылась в ванной.

Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин — это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё — пьяницы. Разные мужики, а на самом деле — всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.

Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.

Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.

— Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? — Она положила голову на его грудь.

— Всё помню, девочка моя любимая. — Он нежно гладил её по волосам, по спине.

— Как чудесно спать на твоей груди. — Она целовала его шёрстку.

— Да уж, — она почувствовала, что он улыбается. — В этом есть нечто байроническое.

— В каком смысле — байроническое? — не поняла она.

— Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] — его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то