Кража

Стюардесса принесла нам обоим бренди и убрала мою обувь и носки в шкафчик над головой.

Оливье сказал, что легко мог бы разбогатеть, но его мать, воровка блудная, все у него украла, ему думать противно о том, что она проделала. Он хотел разбогатеть, было приятно держать собственную лошадь, скакать сломя голову, ни о чем не волнуясь, и он посмотрел на меня и улыбнулся, и я понял в точности, что он имел в виду: кровь и пульс, сердце стучит, счастье и страх, человеческие часы в потоке дня.

Она погубила меня, пожаловался он. Я думал, это он о матери.

Я для нее все равно что собачка, продолжал он, и я понял, что мы вернулись к Марлене. Да, вот что я такое. Она наполняет кормом мою миску и гладит мне брюхо. Лучше бы велела меня усыпить.

Я тоже могу погубить ее, сказал он минуту спустя. Вот в чем смех, старина. Я могу ее уничтожить. Но смысл-то в чем, старина? Если я причиню ей вред, она перестанет чесать меня за ухом.

Я проснулся в небесах над Америкой, рот забит пылью, пахнет дорогим освежителем рта, бритвенным кремом, женским мылом.

— Лос-Анджелес, — объявил мой спутник.

Я впервые видел город с высоты, и не понял, что это. Мне еще не раз предстояло увидеть гроздья крошечных огоньков в ночи, города и шоссе Америки, прекрасных белых муравьев, термитов, пожирающих все, пульсирующий хвост мерцает, подавая сигнал для спаривания. Какой пророк предсказал бы подобное нашествие?

Оливье похлопал меня по колену: ты в форме, старина! Он предложил таблетки на выбор и глоток воды. Сказал: если он поест фисташек — умрет, а если возьмет в рот устрицу, дыхательное горло перекроет, но без Марлены он готов сам себе перерезать горло ножом фирмы «Стэнли».

Я отдал ему таблетки. Он проглотил одну.

Сказал: только что я принял решение — я не стану это ей подписывать.

Я спросил, что — «это».

Он сказал: ей и в голову не приходит, что у меня духу на это хватит. Посмотришь на ее лицо, старина! Посмотришь, когда я скажу, что отказываюсь.

Я спросил, хочет ли он погубить Марлену.

Этот вопрос вызвал у него такой смех, что ему приходилось порой останавливаться и отфыркиваться, а потом он снова начинал хохотать, я уж думал, он сошел с ума.

Наконец, я спросил, что тут такого смешного, на хрен, но тут мы, как говорится, ПОШЛИ НА ПОСАДКУ, и когда самолет брякнулся на землю, мой вопрос остался без ответа.

39

Такси в Нью-Йорке — это какой-то кошмар, как их только терпят, черт бы с ними с выпотрошенными сиденьями, раздолбанными амортизаторами, левыми поворотами — чистое самоубийство, но все эти малазийские сикхи, бенгальские индуисты, мусульмане из Гарлема и христиане из Ливана, русские с Кони-Айленда, евреи из Бруклина, буддисты и зороастрийцы и все прочие, кто их разберет — все до одного как в святое писание верят, что если упорно давить на чертов гудок, море расступится. Скажете, не мое дело? Кто я такой, провинциал, выросший в мясной лавке в Бахус-Блате. Но на хуй их. Заткнитесь в пизду.

Да, глупо надеяться перевоспитать их поодиночке, ваша правда, мисс Манеры, но когда этот придурок жмет на гудок прямо под моим окном…

Так что мне пришлось отправляться в супермаркет в тот час ночи, когда поход не должен занимать много времени, когда всем еврейским бабушкам следует лежать в постели или готовить фаршированную рыбу на Рош Хашана[77] или чем там они занимаются. Не знаю, может, полчища старушенций в «Грэнд-Юнион» состояли из христианок или язычниц, но, господи боже, эти тетки — народ в себе, они тебя всмятку раздавят своими тележками, если не сумеешь бежать на их скорости. Я — иностранец, еще не оправившийся от перелета, двигался медленно, помоги мне бог.

Американский супермаркет — та еще штука, господи-иисусе, но супермаркет в Нью-Йорке — собачий корм, нужно родиться в его пятом секторе, чтобы постичь его логику. Вы уже скумекали, что я пришел купить дюжину яиц. Сначала я не сумел найти яйца, потом обнаружил — рядом с фетой, столько сортов яиц, всех размеров, всех цветов, но собратья-покупатели не могли потерпеть, пока я выберу, я им дорогу перегородил, они наезжали на меня своими тележками, примчались на подмогу из секторов 2 и 3, сбились в кучу, как те дурни в пробке на въезде из тоннеля Холланд.

Я купил коричневые яйца, ближе к земле — да, я деревенщина, — но в пяти кварталах от супермаркета, в ржавой тени пожарной лестницы на углу Мерсер-стрит и Брум, я убедился, что скорлупа у этих дорогостоящих игрушек тверже бетона. Говорил я вам, что лучше всех гонял тары в средней школе Бахус-Блата? У меня по-прежнему верный глаз и твердая рука моего папаши, но как бы я ни целился, с какой силой ни швырял эти яйца, все они отскакивали от ветрового стекла очередной ревущей машины.

Марлена, благослови ее бог, не поощряла меня и не отговаривала, и когда я вернулся к ней через распахнутое окно, только подняла на меня взгляд, не вставая с паршивого дивана, где она читала «Нью-Йорк Таймс»:

— Иди ко мне, мой гений!

Немыслимо прекрасная, свет ночника падает на левую щеку, россыпь золотой пыли с угольно-синей плоскости.