Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

— У молодых всегда так, — мудро отвечал старый солдат, — тока бы до постели добраться, а там всем дракам конец. Иди, малец, с богом. Ну вас всех подальше!

Черные тучи низко пролетали над царственным городом.

* * *

Продолжающиеся бои шли с переменным успехом, но мне думается, что Ольга Палем наверняка бы одержала победу, если бы…

Если бы не болезнь Довнара, скрутившая его сразу же после скандала. Палем вызвала домашнего врача Освальда Морица, который определил брюшной тиф, настаивая на немедленном помещении больного в Александровскую больницу на Фонтанке.

Ольга Палем взмолилась перед Морицем:

— Доктор, миленький, родненький, только не больница… Обещаю не спать день и ночь, как хорошая сиделка, сделаю все, что скажете… Только войдите в мое положение!

Положение складывалось теперь не в ее пользу, и, если Довнар окажется в больнице, она потеряет контроль над ним, а делить свои женские права на него с правами материнскими — это будет нелегко.

— У вас в квартире, — отвечал Мориц, — нет даже ванны, а больница оборудована всеми удобствами… не спорьте.

Мориц считал ее женою Довнара, и потому, когда Палем выговорила для себя свидания с ним в любое время, доктор охотно дал согласие. Тут же была вызвана по телефону больничная карета, Ольга Палем сама и отвезла Довнара на Фонтанку, где громоздилось помпезное здание больницы с торжественным парадным подъездом, украшенным античными колоннами.

Была уже ночь. Хлынул дождь. Ольга Палем пешком возвращалась домой, всю дорогу плача… ее даже шатало!

— Боженька, ну почему я такая несчастная? Боженька, ты всем помогаешь, так помоги ты и мне, боженька…

* * *

Мадам Шмидт, бодрая и здоровая, совсем не собиралась «просить пардону». В меблированных номерах на Подьяческой, чересчур словоохотливая, она сразу же оказалась в центре внимания людей, готовых выслушать все, что интересно знать посторонним или, вернее, как раз то, что им знать совсем не нужно. Согласитесь, что на умную лекцию о движении небесных светил людей иногда калачом не заманишь, но их соберется несметная толпа, если станут рассказывать домашние сплетни.

Дама упивалась всеобщим и заслуженным вниманием:

— На старости лет, стыдно сказать, возникло невыносимое положение. Я приехала. Тратилась. Ничего не жалела. Привезла кучу подарков. Разве я была плохая мать? А теперь? Вы только посмотрите на меня, дамы и господа… ужасно!

Постояльцы номеров, все эти заезжие из провинции старухи, какие-то затюканные инвалиды, наехавшие в столицу хлопотать о пенсии, сердобольные вдовы — все слушали ее с почтением.

— Приезжаю. Смотрю. Вот такая… выше меня! Ноги длиннющие, словно оглобли. Руки еще длиннее, загребущие. Пришла и не уходит. Подчинила сына себе. Явная аферистка. Нос у нее — вот такой, как у попугая. И выгнала меня… на улицу.

Мадам Шмидт возрыдала.

Аудитория зашелестела, зашепталась, заохала.

— Страдалица. Сочувствуем. А сын-то? Нешто дозволил?

Мадам Шмидт рыдать временно прекратила.

— Сын, благороднейший человек, сразу заболел от горя, не в силах сносить поругание матери, и я с колоссальным трудом устроила его в лучшую клинику столицы, а государь император, узнав о моем несчастье, прислал своего лейб-медика… весь в орденах. Вот отсюда и ниже. Так и сверкает! Не удивляйтесь, дамы и господа. Император помнит об услугах моих мужей, имевших высокое государственное предназначение.

— Ахти, господи! Пронеси и помилуй нас, царица небесная…

Концерт был окончен. Публика разбредалась по своим убогим закутам, горячо обсуждая услышанное, говорливая, словно заядлые театралы после эффектного спектакля, в финале которого ни одного из героев не остается в живых, все полегли замертво, пронзив свои сердца бутафорскими кинжалами.

— Страсти-то какие, Исусе праведный, — шелестели старухи. — До чего же мы дожили, ежели родную мать, не кого-нибудь, а свою мать из дому гонят. А энта молодуха-то, гляди, какая проворная… так и хватат, так и хватат!

— Нонеча совести-то у молодых совсем не стало. Я по ночам кой годик не сплю. Все думаю. А ну как и мой балбес приволокет этакую орясину, так у них потом кипяточку не допросишься…

Здесь, в номерах, Александру Михайловну отыскал Милицер, пылающий желанием сурового отмщения за то, что наболтала Ольга Палем инспектору института. Он сразу понял, что перед ним обыкновенная дура, но эта дура, как и положено всем дурам на свете, имеет немыслимые претензии, а потому он ей доказывал:

— Вы же мудрейшая из женщин… право, вы ошеломили меня. Теперь и сами видите, в чем корень зла. Понимаю, вы благородны под стать вашему классическому облику. Кстати, ваши предки внесены ли в «Готский Альманах»? Нет? Очень жаль. Советую похлопотать… Однако, — продолжал Милицер, — с насилием и коварством, достойным пера самого Шекспира, надобно сражаться методами Шиллера.

— Верно, ах как верно! — кивала мадам Шмидт.

— Я, — заявил Милицер, — помогу вам избавить своего лучшего друга и вашего сына от алчных притязаний этой нахалки…