Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

Японцы уже измотались — их стрельба замедлилась, стала неточной. В низах «Рюрика» еще бушевали пожары («Раненые, кто ползком, кто стоя на коленях, кто хромая, держали шланги»). Во внутренних отсеках воды было на полметра, но вода быстро становилась горячей как кипяток. Все лампы давно разбились. Люди блуждали в этом парящем кипятке, в железном мраке они спотыкались о трупы своих мертвых товарищей.

Но с кормы «Рюрика» еще палила одинокая пушка! Здесь, по словам Конечникова, два или три комендора стреляли, хотя подавать снаряды было уже некому. Возле пушечного прицела возился какой-то человек, из оскаленных зубов которого торчал мундштук офицерского свистка. Он обернулся, и священник с трудом узнал в нем юного мичмана. Панафидин протянул к нему руки, с которых свисала обгорелая кожа, и прохрипел только одно слово:

— Подавай…

Из элеваторной сумки священник вынул снаряд.

— Хоть и не мое это дело — людей убивать, но… Господь простит мое прегрешение! — и засунул снаряд в пушку…

На поддержку «Нанивы» и «Такачихо» подходили легкие крейсера адмирала Уриу: «Ниитака», «Цусима» и «Чихайя», потом с севера, закончив погоню, вернулись к «Рюрику» броненосные силы Камимуры, в отдалении зловеще подымливали миноносцы… Вахтенная служба японцев точно отметила для истории время, когда «Рюрик» сделал последний выстрел: было 09.53.

К этому времени из офицеров «Рюрика» остались невредимы: мичман барон Кесарь Шиллинг, прапорщик запаса Рожден Арошидзе, младшие механики Альфонс Гейне и Юрий Маркович, чудом уцелел и старый шкипер Анисимов. Лейтенант Иванов 13-й устроил средь офицеров, здоровых и раненых, краткое совещание:

— Взорваться уже не можем. Штурман Салов клянется, что бикфордов шнур был в рубке, но там все разнесло. Был запас шнура в румпельном отсеке, но там вода… Значит, — сказал лейтенант, — будем топиться через кингстоны.

— Сработают ли еще? — заметил старший механик Иван Иванович Иванов, тяжко раненный. — Тут так трясло, как на худой телеге. К тому же, господа, ржавчина… сколько лет!

«Никита Пустосвят» сразу выступил вперед:

— Я здоров как слон, меня даже не оцарапало. Сила есть, проверну штурвалы со ржавчиной. Доверьте эту честь мне!

— Благословляю, барон, — согласился Иванов 13-й.

Шиллинг спустился в низы, забрав с собой Гейне с Марковичем, чтобы помогли ему в темноте разобраться средь клапанов затопления. «Рюрик» не сразу, но заметно вздрогнул.

— Пошла вода… господи! — зарыдал Иванов-механик.

— Птиц выпустили? — спросил Иванов 13-й.

— Да, — ответил ему Панафидин…

Камимура выжидал капитуляции «Рюрика». Заметив, что русские не сдаются и топят крейсер через кингстоны, он впал в ярость, велев продолжать огонь. Очевидец писал: «Это были последние выстрелы, которые добивали тех, кто выдержал и уцелел в самые тяжкие минуты боя, а теперь смерть поглощала их буквально в считанные минуты до конца его». Именно в эти минуты Солуха потерял лекаря Брауншвейга: Осколком ему разорвало живот, кишечник выпал, а другим осколком раздробило правое бедро. Испытывая страшные страдания, он, как врач, сознавал всю безнадежность своего положения и просил меня не беспокоиться о нем:

— Я хочу умереть на «Рюрике» и вместе с моим «Рюриком»! Вы же спасайте других, кого еще можно спасти…

Почти сразу был повержен осколком и сам Солуха:

— Ну, все! — крикнул он. — Это ужасно… не ожидал…

Матросы обмотали доктора пробковым матрасом, наспех перевязали, как куклу, и швырнули далеко за борт:

— Ничего! В воде отойдет скорее…

Панафидин растерянно спросил Арошидзе:

— Неужели это конец? Что нам делать?

— Спасайся кто может… таков приказ. Вах!

— Чей приказ?

— Не знаю. Но кричали с мостика… Прыгай. Вах!

На верхней палубе страшно рыдал механик Иванов:

— Ну хоть кто-нибудь… застрелите меня! Я ведь не умею плавать. Да не толкайте меня, я все равно не пойду за борт. Мне все равно. Лучше остаться здесь…

Рыдающий, поминая свою жену, он удалился в каюту, закрылся на ключ изнутри, и больше его никто не видел.

— За борт! — кричал с мостика Иванов 13-й. — Выносите раненых… разбирайте настилы палуб… всем, всем — за борт!

«Видя все это, — писал А. Конечников, — я пошел исповедовать умирающих. Они лежали в трех палубах по всем отсекам. Среди массы трупов, среди оторванных рук и ног, среди крови и стонов я стал делать общую исповедь (то есть для всех одну!). Она была потрясающа: кто крестился, кто тянул ко мне руки, кто, не в состоянии двигаться, смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными слез… картина была ужасная… Наш крейсер медленно погружался в море…»

— За борт, за борт! — громыхал мегафон с мостика.