Кремль

Идти было совсем близко, до Фроловских ворот только. Хоромы князя Семена, богатые и поместительные, в смысле постройки ничем не отличались от других хором. Внизу подклети всякие, кладовочки, погреба, медуши, в которых хранились несметные запасы всякого добра. В среднем этаже помещалось зимнее жилье, изба, истопка с одной стороны, а с другой собственно клеть, светлица без печи, которая зимой кладовой служила. Между ними была просторная и светлая комната, сени, или сенница, к которой снаружи подстраивалось крыльцо. А над сенями помещалась горница, терем, повалуша, где жили затворнической жизнью женский пол и молодь со своими нянюшками и мамушками. Только в клети были красные, большие окна, а в остальных помещениях были они маленькие, задвигавшиеся дощечкой, «волоковые»…

По обширной, застроенной всякими хозяйственными постройками усадьбе сновало множество холопов. При виде князя они подтягивались и отвешивали ему низкие поклоны. Князь Семен был известен на Москве своей «людкостью», человечностью, наказания у него были редки, люди были хорошо одеты и накормлены и глядели весело. Умный вельможа не стремился идти против века, но не любил следовать за ним и вслепую.

– Голова-то, чай, нам не на то только дана, чтобы шапку горлатную было надевать на что… – говаривал он.

И если другие знатные люди содержали женскую половину, а в особенности дочерей в почти неисходном заключении терема, куда не имели доступа даже ближайшие родственники, князь Семен и тут вел свою линию, давал своим затворницам некоторую послабу и не подымал в отчаянии рук к небу, если кто-нибудь через забор видел, как его красавицы дочери качались в саду на качелях…

– Коли у девки стыдение есть, она и сама себя побережет, – говорил он, – а коли его нету, так ты хошь за семью замками ее держи, она все напрокудит… Чай, и сами холосты были, знаем!.. Порядок, знамо дело, блюсти надо, ну а по пустякам все же на стену лезть нечего…

Не успел князь с гостем подойти к крыльцу, как к нему с радостным лепетом бросилась его любимица, трехлетняя Маша, вся в золоте кудрей, вся в милых ямочках. Князь широко открыл ей навстречу руки:

– Машенька!.. Золотцо мое…

И, подхватив девчурку, он поднял ее высоко над землей. Девочка, вся сияя, гладила горлатную шапку его обеими ручонками, и на личике ее было восхищение.

– Ишь, какая!.. – очаровательно картавила она. – Ты и мне такую на торгу, батя, купи…

– Да зачем же покупать? – засмеялся князь. – Тогда лутче мою возьми… Стой на ножках, я на тебя ее надену.

Он опустил Машу на землю и, сняв с себя шапку, тихонько стал надевать ее на золотистую головку. Девочка растерянно расставила ручонки и ждала, как это все будет, но и головка ее, и плечики скрылись в шапке, и, возбуждая смех отца, и дяди Василия, и пожилой няни с добродушной бородавкой у носа, она стояла под шапкой неподвижно – только ножки маленькие виднелись внизу. И дворня, бросив работу, стояла в отдалении и улыбалась: Машу любили все.

– Ну, гоже ли? – смеясь, спросил отец.

– Го-о-оже… – нерешительно и немножко испуганно отвечал из шапки тоненький голосок. – Только ты лутче, батя, сними.

Князь, смеясь, снял с девчурки шапку и снова взял ее на руки.

– Нет, верно, тебе надо на торгу купить другую, – сказал он. – А эта великонька… Ну, беги с няней в сад.

И в отношении к детям князь вел свою линию. «Аще биеши младенца жезлом, – учили отцы духовные, – не умрет, но паче здравье будет. Любя сына своего, жезла на него не щади, наказуй его в юности, да в старости покоит тя…» Князь Семен на хребте детей своих жезла, однако, никогда не преломлял и краснел от досады, когда княгиня-мать иногда давала ребенку затрещину.

– Ну что ты дерешься? – говорил он сердито. – К чему это пристало? Коли ума нет, от этого его не прибудет, а коли есть, так ты словом бери, а не кулаком… Ох уж эти мне бабы!..

Но со всем тем, конечно, большая семья его была все же семьей своего времени и своего положения. Женщины все время проводили в рукоделиях легких, в примеривании все новых нарядов, в изготовлении все новых притираний. Всякая работа считалась для них позором. Даже кормить своих детей грудью было неприлично боярыне. Кормили женщин точно на убой и заставляли долго лежать, ибо женщина, чтобы нравиться, должна быть в теле. На которых лежание не действовало, те пили, чтобы растолстеть, какие-то особые водки. Тучность была в моде и у мужчин. И они должны были поражать обилием крови, и блеском червления ланит, и многоплотием. Мужчины подкладывали под одежду и в сапоги всякие штуки, чтобы казаться дороднее и сановитее. Отцы духовные обличали эти «сиятельные лица и светлость тела», но так как часто проповедник от многопищного и мягкого жития был сам поперек себя толще, то паства подталкивала один другого локтем в бок и посмеивалась в бороды… Отцы указывали на близкое истление, но и об истлении никто не думал, и все вместе с отцами весьма охотно предавали бессмертные души свои во власть бесу чревоугодия…