Кремль

В терему Елены, за тяжелым дубовым столом, под образами, сидел сын ее Дмитрий с наставником своим дьяком Ивашкой Максимовым. Елена вышивала что-то на пяльцах у окна. Дьяку было под шестьдесят, но никто его иначе как Ивашкой не звал: старый ерник – он был из школы архимандрита Зосимы, но поперчистее – не внушал уважения никому и нисколько к этому и не стремился. Он был небольшого роста, худой, с дрянной бороденкой и плутоватыми глазами. Дмитрий был больше похож на отца, чем на мать, от которой у него были только глаза: большие, дерзкие, полные бесенят. Он все еще пыхтел над хитрым искусством грамоты. Уроки эти, впрочем, часто прерывались долгими рассуждениями дьяка с красавицей княгиней, которой этот московский Макиавелли преподавал мудрость жизни с большой пользой для толковой ученицы и для себя: она любила старого похабника и щедро дарила его. Он слыл в Москве нововером, но был только невер и свое неверие часто преподносил ей под очень веселым соусом…

– Ну, чти!.. – склоняясь с указкой к старому толстому Псалтырю, сказал он. – Вот отсюда валяй…

– «Бла… жен… муж… – затянул Дмитрий скучливо, – иже… не иде… на совет… нечестивых…»

– Правильно… – одобрил дьяк. – Но, – поднял он кверху корявый палец с грязным ногтем. – Но еще надобно разобрать, кого именно разумеет тут псалмопевец дивный под советом нечестивых, ибо сие одни понимают так, а другие – инако… Многие безумцы дерзают, например, относить к совету нечестивых преблаженного пастыря нашего архимандрита Зосиму и иже с ним, но поелику на нем почиет благодать Божия, то…

Дверь вдруг распахнулась, и в горницу выглянуло миловидное, розовое, как наливное яблочко, лицо сенной девушки, в глазах которой стоял священный ужас.

– Великий государь!.. – чуть дохнула она и сейчас же исчезла.

По лестнице уже слышалась знакомая медлительная поступь. Дьяк, испуганно сжавшись в комочек, крестился мелкими крестиками. Дмитрий тоже оробел… И на пороге встала величественная фигура Ивана. Он был бледен, и больше обычного горели его страшные глаза.

– Здорово, батюшка… – низко склонилась перед ним от пяльцев Елена.

Дмитрий и дьяк молча отвесили владыке глубокий поклон. Иван, почти не глядя, погладил внука по голове и строго погрозил пальцем сжавшемуся дьяку, о художествах которого он был достаточно наслышан.

– Мне с тобой, Оленушка, поговорить надо… – сказал он и через плечо бросил коротко: – А вы пока идите… И чтобы у дверей не торчал никто!.. – строго повысил он голос.

Они остались вдвоем. Елена поняла, что пришла решительная минута. Это так и было: Иван протерзался о ней всю ночь без сна и решил так ли, эдак ли с наваждением этим покончить. Они молча стояли один перед другим, высокие, величавые, красивые и готовые к схватке. Он невольно отметил, что на шее у нее его новгородский гостинец, владычное ожерелье из голубых алмазов…

– Я думаю, нам нечего тратить зряшных слов, Оленушка… – сдерживая дрожь страсти, проговорил наконец Иван. – Ты не дура у меня, да и я кое-что смекаю…

– Понимаю, батюшка… – своим певучим голосом начала было она, но оборвала: «батюшка» вышло тут не совсем у места. – Можно и без лишних слов: мы не робята… Я знаю, чего ты хочешь… – смело подняла она на него свои сияющие черные глаза. – И я не прочь. Ну только так… баловать… я не согласна… Ежели ты от меня многого требуешь, то много и дай мне…

– Говори, чего ты хочешь…

– Изволь… – выпрямилась она и зарумянилась, и еще ярче просияли ее несравненные глаза. – Перво-наперво ты отправишь свою грекиню хошь к грекам ее, хошь в монастырь куда, хошь в Москву-реку, мне все едино…

– Бешеная!.. – покачал головой Иван, невольно любуясь ею. – Ну?

– И я стану на ее место законной супругой твоей…

Он засмеялся:

– Ты в уме?

– В уме… Я сказала тебе, что цена моя немалая, а ты и до половины дойти не успел, а уж испугался!

– А закон?

– Я не дьяк, законы-то разбирать… – насмешливо проговорила она. – Закон… А попы на что? Повели митрополиту, чтобы было ему видение какое поскладнее, что вот, мол, Владычица повелела так и эдак, а то пущай икона какая объявится с рукописанием древним, что отныне будут, мол, в этом деле новые порядки. Они там придумают…

– Ты просто рехнулась, Оленушка!.. Ну, Софью я удалю, ладно, но…

– Не на торгу мы, торговаться-то… – играя его ожерельем, сказала она. – Нельзя? Почему? У нас даже и кровного родства нет. Вон фрязин твой Аристотель сказывал, что их вышний латинский поп Лександр, что ли, так тот открыто со своей родной дочерью живет да к ней же, вишь, присмолились и два родных братца ее, сыновья поповы, а все верные за великую благодать почитают сапог его поцеловать… А ты только на словах дерз… Тому и видения никакого не надобно: смел – и съел, а мелочь-то пущай стоит да облизывается… А потом…

– Ну, ну… – не сводя с нее глаз, говорил он. – Ну?

– А потом… – чуть задохнулась она. – А потом ты снимешь золотой кафтан этот, в котором и повернуться нельзя, сядешь на коня боевого и, поднявши Русь, пойдешь… И я с тобой…

– Куды?