Кремлевские подряды. Последнее дело Генпрокурора

Чтобы как-то отвлечься, я попытался переключить свои мысли на завтрашний день. 3 февраля в Генпрокуратуре должна была состояться коллегия. Как она пройдет, как воспримут главного докладчика Чайку? Ведь съедутся прокуроры со всей России, и это не простые прокуроры — юридическая элита, блестящие практики, известнейшие имена. Не подведет ли Чайка?

Вечером меня ожидал еще один удар. По телевизору объявили — официально, с портретом на заставке: «Генеральный прокурор Скуратов подал заявление об отставке. Сегодня он госпитализирован в Центральную клиническую больницу».

Это был удар, что называется, ниже пояса, подлый и безжалостный. Не только по мне лично, но и по всей прокурорской системе. Ведь в Москву уже съехались мои коллеги со всей страны, сейчас они прослушали это сообщение…

Без ложной скромности скажу, что с моим приходом прокуратура наконец-то начала становиться на ноги, поверила в свои силы. Все знали, что есть Генеральный прокурор Скуратов (а я лично побывал более чем в тридцати регионах страны), знали, что есть лидер. И прокуратура работала на лидера. И вот — все перечеркнуто в одно мгновение. Честно говоря, хотелось плакать, хотя совсем не мужское это занятие — плакать. Но что было в тот момент, то было.

Бордюжа и тут обманул меня, пообещав, что до того как пройдет коллегия, ни одно слово о происходящем в средства массовой информации не просочится. Ну да Бог ему судья!

В прокуратуре, как мне потом рассказывали, царило не то что уныние — некое непонимание. Чайка прочитал доклад, обсуждение было скомкано…

Тем временем события развивались по нарастающей. Как и следовало ожидать, зашевелились журналисты: первым позвонил Швыдкой — руководитель ВГТРК, одного из главных российских телеканалов, позвонил известный политический обозреватель Сванидзе, многие другие. К моему огромному удивлению, приехал Бородин — сияя доброжелательной улыбкой, излучая что-то еще, чему названия нет, — пытался выяснить ситуацию с моим настроением и планами. Приезжали Степашин и многие другие.

Позвонил Евгений Примаков. Человек умный, информированный, сам проработавший много лет в спецслужбах, он прекрасно понимал, что телефон прослушивается, поэтому не стал особенно распространяться и вести длительные душеспасительные беседы. Он сказал:

— Юрий Ильич, надеюсь, вы не подумали, что я сдал вас?

— Нет!

— Вот и правильно, выздоравливайте!

Звонок премьера поддержал меня, премьер (тогда еще премьер) дал понять, что он со мной.

Пока я лежал в «кремлевке», вопрос о моей отставке был внесен на рассмотрение Совета Федерации. Неожиданно для Кремля Совет Федерации рассматривать вопрос без присутствия Скуратова отказался: заочно такие вопросы не решаются.

Стало ясно, что Совет Федерации хочет серьезно во всем разобраться и вряд ли вот так, «втемную», сдаст меня.

Я внимательно прочитал стенограмму того заседания. Неожиданно нехорошо задело высказывание Егора Строева.

Кто-то из зала произнес:

— Да Скуратов же болеет! Как можно рассматривать вопрос, когда человек болеет?

Строев не замедлил парировать:

— Он здоровее нас с вами!

А ведь Егор Семенович ни разу мне не позвонил, не поинтересовался, как я себя чувствую… Состояние же мое действительно было очень даже неважным: из-за постоянного нервного напряжения у меня во сне начало останавливаться дыхание, я будто давился костью, казалось, что останавливается и сердце. От страха, что действительно умру, за ночь просыпался раз 20–30. Было тяжело.

Вечером ко мне приехал Владимир Макаров, заместитель руководителя Администрации президента:

— Напишите еще одно заявление об отставке.

Перед его приездом, кстати, позвонил Бордюжа и без предисловий попросил сделать то же самое. Звонил и Путин, тогда еще руководитель ФСБ. Путин был, конечно, в курсе игры, которую вела «семья», и соответственно держал равнение на кремлевский холм. Он сочувственно сказал:

— В печати уже появилось сообщение насчет пленки… это стало известным, Юрий Ильич, увы… Говорят, что и на меня есть подобная пленка…

Так он дал мне понять, что чем раньше я уйду, тем будет лучше для всех. И вообще лучше бы без шума…

Звонки Бордюжи и Путина были этакой предварительной артиллерийской обработкой, которая всегда проводится перед любым наступлением. Как только появился Макаров, я понял: наступление началось!

— Членов Совета Федерации я знаю хорошо: к ним придется идти и объясняться. В Совете Федерации народ сидит серьезный, заочно они меня не отпустят. Заявление я больше писать не буду, — решительно сказал я Макарову.

Именно в тот момент я твердо решил бороться. Бороться до конца! Ну почему я должен уступать? Ведь не я нарушаю закон, а они… Они! Все-таки я юрист, и не самый последний юрист в России… Неужели меня эта публика сломает?

Утром мне сказали, что меня по телефону разыскивает Строев. Раз разыскивает — значит, припекло. Да и зол я был на него в ту минуту… Попросил передать, что нахожусь на процедурах, и ушел на эти самые процедуры. Звонил он мне, судя по всему, неспроста: в Кремле поняли, что запланированный сценарий неожиданно дает сбой. Так оно и оказалось.