Кремлевский опекун

– Значит, они родные брат и сестра?! – воскликнул Бахтин. – Что и говорить, «достойная» история для известной русской фамилии. А вместе с ней – к черту всю нашу экспертизу. Все построения защиты коту под хвост! Надо же такому случиться?! Кто мог предположить, что в этом заштатном городке повторяется античная трагедия? – с грустью, смешанной с профессиональной обидой, констатировал он.

– Да бросьте, Борис Фиратович, пороть горячку. В рассуждениях нашего друга Багрянского все настолько зыбко. Подождем экспертизы, а там видно будет. Просто, пока есть время, надо обкатать тему. Что и как может обернуться.

Духон говорил не очень уверенно, что было ему совсем не свойственно. Если бы кто-то из хорошо знающих его людей внимательно посмотрел в этот момент на Александра, то наверняка бы заметил почти «бумажную» бледность в его лице.

«Ужасное открытие! Кто и как им это скажет? – размышлял в этот момент Духон о детях, по инерции успокаивая защитника. – Видите ли, ломаются его схемы?! Да и бог с ними, с этими схемами. А что ломаются детские судьбы – это для всех как бы не в счет?!»

– Если всему верить, то проясняется многое, – задумчиво, как бы говоря самому себе, произнес Мацкевич. – По крайней мере, открываются глаза, какие подспудные пружины движут этим судебным процессом...

– Я же вам русским языком объяснил, господин адвокат, там вообще неясно – брат у новочеркасского Димки или сестричка, – не особо вслушиваясь в слова аналитика, Духон продолжил все еще доказывать Бахтину.

Тот между тем невозмутимо продолжал, как на хирургическом столе, препарировать информацию от Багрянского.– Допустим, это все же девочка. Если Лев Владимирович называл девяностый и девяносто второй годы, то получается разница между ними два года. А у Димки с Настей – больше. С чего бы это? Еще более странно складывается, если допустить, что Настя родилась в девяносто первом. Стало быть, ей сейчас уже пятнадцать. Так, так... Это ж меняет ход дела. Но уже в нашу пользу. Правда, в детдоме могли ошибиться и неправильно записать год рождения ребенка, но так или иначе с юридической точки зрения это неплохая зацепка. Правильно я рассуждаю, Леонид Сергеевич?

– Правильно, – быстро согласился Мацкевич. – Наверняка ошибки бывают. По-моему, за вами, Борис Фиратович, бежит секретарь суда. Уже, между прочим, четверть четвертого. Пора на защиту.

Увидев, что он действительно прилично опаздывает, Бахтин почти бегом бросился в зал.

– Успеем все обсудить вечером! – крикнул вдогонку защитнику Духон. – Сейчас же не забывайте про главное: До-бро-воль-ский!

В зале суда было душно, все выглядели немного утомленными. Разве что подсудимый Сироткин был более оживленным, чем обычно. Его взгляд не был уперт в пол, как обычно, Димка напряженно вглядывался в Добровольского, как всегда сидящего рядом с Настей, и беспокойно искал глазами адвоката, которого, как ни странно, не было на своем месте.

Сироткин поймал себя на мысли, что в последнее время стал чаще придавать значение подобным мелочам. Еще недавно он вряд ли вообще бы обратил внимание на то же опоздание адвоката или приглушенное шушуканье судьи с обвинителем – этим лысым, скользким дядькой. Он даже пропускал мимо ушей самое главное – вопросы и ответы, звучащие в суде, как совершенно ничего для него не значащие. Сейчас же, как, впрочем, во время перерыва в заседании, у него не шли из головы попытки защитника добиться от опекуна ответа на простой вопрос, который лично для Димки свелся к одному: почему Владимир Андреевич взял опекунство именно над ним с Настей. Ответ «Так получилось», которым Добровольский явно хотел ограничиться, его, Димку, так же, как и наконец появившегося в зале адвоката, не удовлетворял. Копания Бахтина в самой процедуре установления опекунства его не волновали. Мало ли что в поведении взрослых ему было непонятно? Другое дело, почему Владимир Андреевич выбрал именно их с Настей? Такой вопрос он задавал себе постоянно, надеясь в конце концов однажды найти подтверждение своей собственной версии: их опекун не просто опекун, а самый что ни на есть настоящий отец, по каким-то только ему одному ведомым причинам упорно скрывающий это. Правда, при этой мысли, а скорее, надежде, что именно так все и должно быть, сомнения невольно вновь охватывали Димку. Почему он совершенно не видит отца в своих детских мимолетных воспоминаниях? Он хорошо помнит, какой запах исходил от той красивой женщины, в чьи распростертые объятия он бежал сотни раз в своих снах. Он бы ее узнал среди тысяч других женщин, появись она на пороге дома. Память не сохранила лица, оно было размытым, нечетким, но зато остались аромат и ее улыбка. Так улыбаться могла только мама. Но тогда почему в его снах нет отца?