Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

— Ну вот, видите. Народу нужны хорошие советские комедии. И вы, товарищ Александров, их создадите. Я смотрел внимательно комедии Протазанова. И «Процесс о трех миллионах», и «Праздник святого Йоргена». Хорошие фильмы. Но они — сатира на буржуазное общество. Такое направление стоит продолжать. Но нужны хорошие комедии о нашем современном советском обществе. Легкие, веселые, жизнерадостные. Я смотрел «Закройщик из Торжка» того же Протазанова, другие подобные картины разных режиссеров. Смешно. Но в них высмеиваются гримасы НЭПа, а это уже вчерашний день.

— Вчерашний? — спросил почему-то Горький.

— Да, Алексей Максимович, — кивнул Сталин. — Пережитки НЭПа еще чувствуются, но это уже как рябинки на моем лице. Отметины от оспы остались, а сама оспа давно ушла в прошлое.

— С вашим образным мышлением, Иосиф Виссарионович, вам бы рассказы писать, — сказал Горький, наполняя рюмки и бокалы. — Не пора ли нам выпить за будущее советской кинокомедии?

— Самое время, — поднял свой бокал с вином генсек, чокнулся со всеми, слегка пригубил, и в этот момент в столовую вошло некое пьяное существо, тщедушное и плешивое, и сказало:

— Гляньте, какое тут общество! — причем первую букву в последнем слове произнесло, как немецкое «ö».

Тотчас за спиной у пьяного человека выросла фигура хорошенькой женщины лет тридцати, в ее лице смешались негодование, испуг, стыд и одновременно смешливость, как у некоторых жен, привыкших охотиться за своими мужьями, чтобы те не пили, и эту охоту воспринимающих за некую повседневную игру. Она сгребла пьяного человека в охапку:

— Ну куда ты вырулил! Я же просила! За это не получишь сегодня больше ни капли.

— А я хочу с этими людьми выпить, — сопротивлялся плешивый. — Тут, кажется, мой отец и еще пять-шесть достойных персонажей. Вон тот на Чаплина похож. А вон тот, гляньте, и вовсе на Сталина.

— Тимоша! — покраснев со стыда, как знамя Страны Советов, крикнул Горький. — Уведи ты его немедленно!

— Пойдем! А я говорю, пойдем! — тащила женщина, почему-то названная мужским именем, и в общем-то без труда справилась с довольно хлипким пьяницей, но осталось подозрение, что она на самом деле не слишком спешила увести его, устраивая своего рода представление, и даже позволила ему сбить огромную китайскую вазу. Заявленная в начале нынешнего собрания в качестве чеховского ружья вазища «выстрелила» — грохнулась на пол и, конечно же, по всем законам кинематографа, раскололась на кусочки, полетевшие под ноги присутствующим. Эйзенштейна в вазе не оказалось. Горький не сдержался и матерно выругался, Сталин посмотрел на него с сожалением и произнес обычное в таких случаях:

— На счастье.

— Да на какое счастье! — негодовал великий пролетарский. — Сплошное несчастье. С самого своего дня рождения как начал, так до сих пор это счастье продолжается.

— А я вот не люблю дни рождения отмечать, — сказал Сталин. — Славословия все эти. Всякий раз думаю: поскорее бы кончилось. Знаете что, товарищи, я полагаю, Алексею Максимовичу пора уже от нас отдохнуть.

— Иосиф Виссарионович! — взмолился Горький, но ему явно не хотелось, чтобы пьяное существо вернулось и публично чудило. И он не стал уговаривать, упрашивать. Тем более что главный гость решительно настроился на уход, подкрепленный убедительным аргументом:

— Надежда Сергеевна, знаете ли, сегодня плохо себя чувствует, я за нее волнуюсь, хочу поскорее увидеть. Повидались, ужин был прекрасный, ребята даже искупались, главное дело мы обговорили. Пора и честь знать.

Поднявшись со стула, Александров неприязненно посмотрел на серое пятно, оставленное его влажными трусами, насквозь промочившими брюки, ну да ерунда, высохнет. Он от души пожал сухую и крепкую руку Алексея Максимовича, расшаркался в восторгах:

— Жду с нетерпением продолжения «Самгина», читал в Америке, нобелевский комитет просто ослы, это величайший роман современности! Но я уверен, они очухаются.

— Я тоже, я тоже, — расчувствовался Горький, — хоть кино вообще не люблю, но ваши фильмы смотрел не без любопытства. А нобелевские ослы не просто ослы, а козлы вонючие, это вы правильно заметили.

Когда они выехали, уже совсем стемнело.

— А как это место называется? — спросил Александров. — В котором живет Алексей Максимович.

— Горки, — сказал водитель.

— Позвольте, а разве Горки не на юге? Где Ленин скончался.

— Там тоже Горки. Так уж бывает. Разные места, а называются одинаково.

— Горький в Горках. Остроумно! — засмеялся Григорий Васильевич. — А это были его сын и жена сына?

— Да уж, — вздохнул Сталин.

— Даже в Америке наслышаны о его пьянстве, — с сожалением сообщил режиссер. — А почему Алексей Максимович невестку назвал Тимошей?

— Да не знаю, — ответил Сталин. — Так у них почему-то повелось. Горький в Горках, а сын — горький пьяница. Жена хорошая… Правда, говорят, погуливает. Две дочки, Марфуша и Даша. Всем обеспечен. Живи — не хочу. А он пьет.

Александров заметил, что, когда Сталин волнуется и сердится, грузинский акцент невзначай проклевывается. Сейчас он сказал не «пьет», а «пёт».

— Беда! — вздохнул режиссер. — А отчего так?