Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов — длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил:

— А правда ли, что у вас было там с Гретой Гарбо?

Александров малость опешил, но смело ответил:

— Да, товарищ Сталин, правда.

— Вот везунчик! — засмеялся генсек. — Кто же был инициатором?

— Представьте себе, она. Влюбилась в меня, как кошка. У нее как раз тогда с Гилбертом полный разлад вышел, свадьбу отменили. А тут я, энергичный, интересный, русский.

— И не оплошали?

— Разумеется, нет.

— Вот это по-нашему! Молодец! Знай наших! Огромный успех советского кинематографа! Все завидовать будут.

— Честно говоря, особо нечему, — признался Григорий Васильевич. — На экране она дива. А в жизни, уж извините, разочарую, пустышка.

— Вот как? Жаль. Хотя… Да и бог с ней.

Тут Горький с Шумяцким притормозили, оглянулись на них, и Сталин поспешил сменить тему:

— В чем секрет Чаплина, как вы думаете?

— В том, что его искусство интернационально и понятно всем, — не задумываясь, ответил Александров. — Он лучше всех чувствует человеческую природу. Кино — это прежде всего монтаж, и порой оно требует беспощадного вымарывания всего, что мешает главной линии фильма, уводит в сторону. Однажды Чаплин увидел нищего с кассой. Он получал подаяние, выбивал чек и вручал его подателю милостыни. Чаплину так понравилось, что он тотчас снял сцену, как Бродяга несет цветочнице деньги, но останавливается перед нищим, подает тому одну монету за другой, всякий раз получает чек, увлекается и остается без денег. Превосходный фрагмент. На съемках все умирали со смеху. И когда просматривали, тоже хохотали. Но в итоге Чаплин понял, что фрагмент этот уводит в сторону от основной линии, и безжалостно вырезал сцену из «Огней большого города».

— А по-моему, жалко такую сцену потерять, — возразил Горький. — Весьма человечно. И подчеркивает характер Бродяги.

— Вообще Чаплин неутомим. Когда он снимается, с него семь потов сходит. При этом говорит о пользе такой потогонной системы, а то начинает толстеть. Располневшего Чаплина зритель отвергнет.

— Может, мне тоже начать сниматься в кино? — усмехнулся Сталин. — А то, знаете ли, в последнее время стал лучше питаться, полнеть начал.

Александров продолжал рассказывать о том, как снимает Чаплин, как одна и та же сцена прокручивается через несколько вариантов, прежде чем будет выбран один, самый подходящий, как все сцены репетируются по многу дней, и уж тогда начинаются съемки; как он бережно относится к съемочной группе.

— Съемки съемками, а время обеда свято, и все должны быть накормлены, причем готовят лучшие повара. Да что говорить, его все обожают! А как он умеет изображать людей! К нему приезжал познакомиться Керенский, и он великолепно изобразил нам этого глупого и напыщенного дурака. А еще рассказывал, как к нему приезжал внук кайзера Вильгельма, и заметил, что русская революция была трагическая, а немецкая комическая.

— Это как? Почему? — удивился Сталин.

— Когда немцы восстали, вся семья кайзера дрожала от страха в потсдамском дворце, а явившаяся делегация вместо того, чтобы арестовать всех, стала вести переговоры о том, сколько денег кайзер возьмет за отречение от престола.

— Хо-хо! — изумился Горький. — Это прямо так и просится на бумагу!

— А что за история со сценарием Троцкого? — спросил Сталин с подковыркой.

— Чистейшей воды провокация, — махнул рукой Александров. — Думаю, никакой Троцкий никакого сценария не писал. Его состряпали лихие голливудские писаки. А нас хотели втянуть в это дело, чтобы сделать потом невозвращенцами. Сергей Михайлович это сразу понял и решительно отверг гнусное предложение. Вскоре нас арестовали, но ненадолго, просто хотели припугнуть. Спрашивали, каким образом мы намерены осуществлять свержение государственного строя Соединенных Штатов Америки. Я, помнится, пошутил, что наш броненосец «Потемкин» в замаскированном виде уже стоит в заливе Лонг-Айленда, а Сергей Михайлович меня сердито одернул, что с этими держимордами лучше не шутить. И они дальше задали вопрос, каким образом мы намерены осуществить убийство президента. Ну, тут уж мы спокойно клялись, что ни о чем таком не помышляем. Вопросы были один глупее другого, мы с трудом выдержали такое испытание, и нас в итоге отпустили. Только взяли подписи под протоколом, где говорилось, что мы обязуемся свято чтить законы и государственность США.

— Это тоже так и просится! — произнес Горький.

— Эх, надо было и впрямь поручить вам убить Гувера и свергнуть в Америке буржуазный строй! — весело сказал Сталин.