Кремовые розы для моей малютки (СИ)

— То, что и требовалось, — ухмыльнулся довольный громила-стажер. — Любимая песня Патрика. Эта, как ее?

— «Дождливая среда»? — подсказал Джон Доу.

— Она самая.

Модная и потому всем изрядно осточертевшая песня, которую от души ненавидел громила-стажер Майкл Гизли. После такой не жить — повеситься охота, ворчал он. И укоризненно раскачиваться на глазах зевак и скорбящих родственников. Лицемеров скорбящих, угу — добавлял он.

Но лежавший — вначале в полицейском морге, на прозекторском столе, а теперь — в могиле на старом францисканском кладбище, тридцатилетний сержант Патрик о*Рейли — при жизни очень любил эту песню. Как мог этот красивый и веселый человек, любитель и сочинитель сочных анекдотов, улыбавшийся так ослепительно… как мог он по десять раз слушать «Дождливую среду»? Все знали: где Патрик — там смех, радость, а, значит, и утешение.

Не монтировалась с ним эта песня, думал Майкл Гизли. Ну, никак! Хоть ты застрелись! Какие темные, мрачные тайны скрывала душа его бывшего коллеги - самого светлого человека в Управлении полиции? Какие раны в ней гноились или кровоточили? Теперь уже не узнаешь, подумал громила-стажер. «Господи... ну, почему так? За что?! Послушай, а не сдурел ли ты, Господи?! А?» Майкла Гизли терзало какое-то болезненное, тяжелое недоумение.

А мужской голос, тем временем, выводил.

Я найду тебя –

и вновь потеряю,

теперь уже навсегда…

о, как это грустно,

о, как это страшно –

и неизбежно, совсем неизбежно.

Это случится ночью, когда пойдет дождь…

Там, где вечно идет дождь…

в городе без имени,

в стране без названия.

Я думал: моя душа из хрусталя.

Я думал: моя душа — сад цветущий.

Я мечтал: откроются райские врата –

и я увижу тебя, вновь увижу тебя.

наконец-то, ох, наконец-то, увижу.

Но я все еще стою на пустыре,

уже ночь — а я стою на пустыре.

Твой дом пуст и окна разбиты,

И вокруг него — мертвые птицы.

А в руке моей — прокисшее пиво.

Это случится ночью, когда пойдет дождь…

Там, где вечно идет дождь…

В городе без имени,

в стране без названия…

С людьми, потерявшими свое сердце —

на пустыре у фабричных труб.

Прозвучал последний аккорд. Громила-стажер Майкл Гизли опять вздохнул — и выключил радио. Нет, ему не понять.

***

Интерлюдия

Из несуществующей рукописи, никем и никогда не написанной

У Патрика О*Рейли (которого некогда звали совсем иначе) от рождения было все — абсолютно все, необходимое для счастья. Как говорили в старину деревенские старики: при рождении его поцеловали феи. Патрик рос, не зная ни в чем нужды, в роскоши и заботе. И как там в песне поется? «Но превыше хлеба — любовь». Да, одна бесконечная, всеобъемлющая любовь окружала его... всепобеждающая, черт бы ее подрал! Именно так, увы. Патрик жил на земле — будто в Раю. Шестнадцать лет чистого, концентрированного блаженства. А потом — все кончилось. Резко, будто оборвалось. Возможно, тем, кто ткал нити его судьбы, вдруг опостылели светлые, сверкающие краски. Слишком уж — светлые, слишком — сверкающие. Ненависть то была или зависть? Бог весть.

Одно ясно — в тот майский день, когда все праздновали его «первое совершеннолетие» — произошло нечто ужасное. О нет! Никто не умер — ни естественной, ни насильственной смертью. Никто — из родных, друзей, соседей и многочисленных гостей, съехавшихся со всех концов графства, а кое-кто — даже из-за границы. Все в тот день были веселы и безукоризненно счастливы. И солнце светило так ласково. Пели птицы в саду, благоухали розы, и синь небес простиралась из конца в конец. Яркая, безоблачная. И какой дивный бархатный портер подносили гостям. Он разливался рекой. Пенной и полноводной!

Виновник торжества улыбался, как того требовал этикет - в благодарность ко всем присутствующим. Но глаза его темнели, как будто в этот счастливейший из дней ему открылось нечто ужасное. Словно он услышал: кто-то — там, наверху, в бездонной выси — внезапно сказал: «Довольно! Хватит с него! Кончайте!» Нечто скрывалось до этого часа и вот — явилось пред светлые очи юного графа Патрика. На мгновение стало трудно дышать, будто чья-то злая рука «выключила» солнце, стерла все краски мира, а потом... Потом на грудь юноше рухнула невидимая могильная плита. Рухнула - и придавила его. Навсегда.

К счастью, никто из присутствующих этого не мог заметить.