Кремовые розы для моей малютки (СИ)

Такоже было постановлено: предать огню и дом оного колдуна, и дома, где проживали отпрыски его, с семьями. Предать огню все имущество колдуна, а такоже — оставленное его детьми, с семьями их. В первую очередь, богомерзкие книги — как печатные, так и рукописные. И все орудия его нечестивых и зловредных трудов — как-то тигли, перегонные кубы, реторты, инструменты, готовые снадобья и все, что прилагается к ним, и прочее, что найдено там будет. Предать огню и все, что посажено собственноручно колдуном или детьми его, дабы не осталось ни дерева, ни кустарника, ни цветка, ни травы. Всякого, кто осмелится приютить у себя детей нечестивца, с их семьями, должно штрафовать на 500 золотых соверенов. Если кто не сможет уплатит оную сумму — частично или полностью, того надлежит бросить в каменный мешок сроком на месяц и кормить скудно. Если кто не может выплатить оную сумму полностью — того надлежит продать монастырю — наилучше всего, святых отцов цистерцианцев. Ибо славны они своей аскезой, трудами премногими и превеликой строгостью. Женщин надлежит постричь в монахини — в любой закрытый монастырь, славный подвигами и строгостью. Детей надлежит продать тем господам, кто наиболее в слугах нужду имеет, без права последующего выкупа. Ибо милость к отродью нечестивца непременно обратится злом, это ложная милость, ее нашептывает Князь Преисподней слабым и глупым, нестойким в добродетели христианам. И радуется, и ликует, видя плоды дел своих, отравленные плоды.

Даже ангелы на небесах, милосердные к грешникам, не возрыдают о душе Николаса Андреа Тирренс, ибо злые дела, им творимые, непомерно черны и тяжелы. Да будет проклято имя его, во веки веков! Аминь!»

Фома захлопнул папку и прикрыл уставшие глаза. Вот оно как… и в огне не горит чертово семя: цело, живо и здравствует, как ни в чем не бывало. Жгли, жгли, да так и не выжгли. Уцелело зло, и три века ему - как один день.

Вот что значит давно не читать подобные документы… он сейчас не просто устал, его даже укачало. Продираться сквозь эти обороты и словесные навороты к смыслу — дело увлекательно. Когда-то он и сам умел изъясняться в такой манере… как давно это было, подумаешь — и не верится. Будто бы не с ним все происходило — духовная семинария, потом Академия, вопросы, вопросы, вопросы — зачастую, без ответов или с такими, от которых у юного Фомы Савлински появлялись другие, новые вопросы… споры и ссоры, вплоть до драки. «Там это называлось красиво — богословский диспут», усмехнулся господин комиссар. А потом все кончилось. «Не надо было спорить, да еще с кем — с деканом! Вот же напыщенный дурак, болван, которому вся книжная премудрость не пошла впрок. Угу. Но он остался деканом, а тебя, тебя — выперли», сам себя упрекнул Фома. «Нечего тут изображать изгнанника из Рая, да и в падшие ангелы ты не годишься. Не на той ты стороне. А их сторонников — ловишь и "пожалуйте в камеру!" Вот занесло меня далеко, да не туда», засмеялся господин комиссар. И ни к чему все эти воспоминания, незачем душу терзать, аки христианскую мученицу — ибо прежнее прошло».