Кремовые розы для моей малютки (СИ)

— Мы тоже, тоже были людьми. Нас всех уморила Сладкая Бабушка. Это очень весело и совсем, совсем не больно. Ни капельки, аха-ха-хаа! Ах-ха-ха-а! хаха-ха-а! Хи-хи-хи!

Ближайшая из роз потянулась к Анне, обвила ее шею гибким стеблем, колючки его вонзились под кожу девушке, и с белых лепестков тут же закапала кровь. Капель становилась все больше и больше, они барабанили по листве и камням дорожки.

— И ты будешь с нами, и ты! — вопила роза. — Аха-ха-ха-а!

— Будешь, будешь, будешь! — злорадно верещали другие цветы, перекрикивая друг друга. Они стали уже не белыми, не алыми — почти черными. Обугленные края лепестков и рвущееся изнутри адское пламя. Злое и ненасытное. И вот уже несчастная, испуганная девушка стоит посреди лужи крови — все прибывающей и стремительно темнеющей по краям. Кровь закапала и с других цветов и бутонов. Они тянулись к Анне — и шептали, шептали, а потом… потом опять завопили все разом.

Анна скривилась от боли — в ее голову как будто воткнули тысячу невидимых игл. Раскаленных! Глотая слезы, девушка с ужасом видела: небо тоже стало алым. Как если бы в него плеснули краской или свежей кровью. Она хотела уйти, убежать — куда угодно, лишь бы поскорей! Скорей! Господитыбожемой…

И не могла. Отказали ноги, превратившиеся в два каменных или бетонных столба. Сознание мутилось от ужаса, в мозгу испуганной птицей билось, трепыхалось одно слово — «неотвратимость».

Анна только смотрела расширенными глазами на творящийся вокруг нее кошмар. А потом — наконец-то, не выдержала. Как мертвая, рухнула она окровавленные камни дорожки. Рухнула и нет… не проснулась, а вновь упала в сон. Как будто одна сумрачная, туманная дверь медленно закрылась, а другая, не менее сумрачная, туманная — распахнулась, затягивая в себя ошеломленную девушку.

Анне снилось, что сон кончился, она открыла глаза и увидела перед собой… брата. Ее милый, любимый, ее неизменно добрый Патрик явился к ней вновь. Правда, сейчас он пугал ее. Страшные, очень странные слова говорил он. Анна слушала их — и не верила, не хотела верить, не могла.

Почему ты моя сестра?

Почему ты не умерла при рождении или не родилась уже мертвой?!

Почему Он наказал меня — тобой? Почему?!

Того, который всегда чтил волю Его, не боялся — но любил благоговейно, почитал — как сын отца своего единокровного, и готов был принять все, все — но не эту муку, только не эту!

За что Ты наказываешь меня, Отче? за что?.. за что-о-о?!

Патрик внезапно оказался рядом с ней, обнял с такой силой, что казалось — кости ее хрустнут под его руками. Он целовал ее — и девушке казалось: каждый поцелуй, будто укус или ожог, а на место укушенное или обожженное — льется кипяток. А он продолжал твердить: почему ты моя сестра, почему?! Это не любовь, пришла мысль, это одержимость — похожая на угли адовы, горящие угли. Анна сопротивлялась, как могла, но силы были неравные. Внезапно простыни под ними — белого шелка — начали быстро зеленеть. Анна, в ужасе поняла: они… превращаются в траву — и вот уже земля разверзлась под ними, они съезжают вниз, вниз… падают так стремительно, что захватывает дух. Анна пытается зацепиться хоть за что-нибудь, чтоб удержаться от падения в эту бездну. Она сломала ногти до мяса, пытаясь ухватиться за торчащие корни деревьев, они выступали — как человеческие руки, они пытались столкнуть ее вниз. А потом брата и сестру, с головой, засыпало землей. Анна поняла, что обречена, и вот уже трава начинает прорастать сквозь ее тело. Все больше, все сильней, все гуще.

И тьма опустила над ними свое черное покрывало. Анна поняла, что лежит в гробу. Кричит и бьется. А брат — ее «милый, милый Патрик», обнимал ее еще крепче, целовал и хохотал… гром и тот гремит тише. Адский смех, адский ужас. И вырваться из его объятий невозможно.

— Мне все равно, где быть — в Раю ли, в Аду… лишь бы рядом с тобой. Анна, amica mea!

Наконец, она выдохлась, закрыла глаза — и проснулась, вся в липком поту. Батистовая рубашка ее вся измарана сырой землей и глиной. Нет-нет, это морок… злой, страшный сон. Дрожащими руками Анна ощупала себя… живая. Лежит на чистых шелковых простынях не в гробу, не в сырой земле. Живая… какое счастье.

…Когда к ней утром пришла внимательная, улыбчивая медсестра, то увидела — ее подопечная застыла перед большим, в рост человека, зеркалом. Улыбается — робко, недоверчиво. Будто не в силах отвести взгляд от своего изображения. Не в силах поверить — она здесь, здесь, а все ужасы — сон, не более.

В тот же день, господин комиссар позвонил доктору Уиллоби, справиться о самочувствии леди Анны.

— Ей стало легче, господин комиссар. Но…

Он замялся, тяжело вздохнул. Пауза грозила затянуться надолго.

— Доктор Уиллоби, не томите!