Кремовые розы для моей малютки

С премногим уважением, не подумайте чего дурного.

Доброжелатель

Фома смотрел на исписанный «доброжелателем» листок и хмурился. Конечно, можно было порвать эту дрянь на мелкие клочки, прямо здесь… да толку? За первой анонимкой непременно последует и вторая, порвешь и ее, промолчишь — значит, будет и третья. А с ней и жалоба начальству, на нерадивого, равнодушного к своему долгу, господина комиссара. По своему опыту, Фома знал: такие «доброжелатели» настырны, как клопы или клещи. Вопьется — не отцепится. Что ж, завтра с утра и навещу… как ее там? Мерседес ди Сампайо, хм. Где-то когда-то он уже слышал эту фамилию… или читал в газете о ком-то, ее носящем. Но где, когда? Нет, сейчас не вспомнить.

Эх, как же он забыл-то — с утра не получится, с утра они хоронят Патрика и ребят… это долгое дело, затянется до полудня.

Фома вздохнул и внезапно очнулся: черт подери, сколько можно стоять возле двери собственной квартиры, что-то бормоча под нос? Он сложил письмо вдвое, запихнул в карман, после чего — наконец-то! — переступил порог. Завтра, все завтра! А сейчас — ужинать и спать, с трудом удерживая зевоту, подумал Фома.

* * *

С утра хоронили погибших в ту воскресную ночь. Патрика, Лесли и еще троих ребят. На старом францисканском кладбище собралась огромная толпа — в Управлении полиции, и в комиссариатах остались только дежурные, немногочисленные охранники и несколько человек, занятых неотложными делами, еще несколько полицейских присутствовали в суде… тут уж, хочешь или не хочешь, а терпи. После простишься. Они и терпели, мысленно чертыхаясь.

К неудовольствию господина суперинтенданта, явилось «слишком много женщин. И ясно, к кому они, в последний раз, пришли». Одни стояли поодаль, однако, не таясь. Другие старательно делали вид, что пришли поглазеть на непривычное зрелище — похороны «служивых»… когда еще такое увидишь? Но одежды этих «скромниц» были черны, а глаза — мокры от слез. Третьи наблюдали за происходящим, окруженные мрачной охраной, слугами или служанками.

С того места, где стоял Фома Савлински, все эти дамы были хорошо видны, несмотря на попытки скрыть свою «личность» под широкополой шляпой или густой черной вуалью. Младшая сестра г-на мэра, дочь графа Т***, дочь банкира С***, двоюродная сестра главного подрядчика, младшая племянница г-на судьи… и, наконец, вдова известного автогонщика, сына банкира М***. «Надо же, какой цветник собрал этот «скромный, простой» парень Патрик О*Рейли — сплошь оранжерейные розы, лилии и орхидеи… Фома чуть не присвистнул, но вовремя опомнился. И не постеснялись придти — вон, стоят, будто королевы, и на весь остальной мир им сейчас плевать. Наверное, были и замужние — эти завтра явятся. Или еще поздней, но всенепременно. И простые, и непростые… мужу что-нибудь сплетут, позатейливее, а сами — вот сюда.

Друзья Патрика — из тех, что «попроще выделкой», тоже постеснялись заявиться, эти завтра нагрянут. Либо не захотели видеть коллег погибшего — как говорят в суде, «ввиду непреодолимых идейных разногласий». Для Патрика они, как ни странно, делали исключение. Да-да… были среди прочих и такие, кхм, друзья. Всех — таких разных — вмещала в себя душа покойного сержанта Патрика О*Рейли. Прямо-таки, необъятная, подумал Фома, не душа — шестиполосное шоссе от земли до небес — бездонных, бескрайних и бессмертных. Аминь!

«И беспощадных», неожиданно прозвучало у него в голове. Что за чертовщина, вздрогнул Фома Савлински и оглянулся. Стоящие позади него младшие офицеры, перестав слушать торжественную и прочувствованную речь господина суперинтенданта о «лучших из лучших, достойнейших и храбрейших офицерах, отважно, с честью, исполнивших свой долг, и павших за правое дело», удивленно уставились на господина комиссара. Ник О*Брайен вполголоса спросил:

— Что случилось, шеф?

— Ты ничего не слышал? — так же тихо произнес Фома.

Ник в замешательстве выдавил:

— Аа…ээ…где?

— Ага, понял, — сказал Фома. — Значит, померещилось.

Вздохнул и прижал палец к губам: никому и ничего! Ему ответили кивком: не дурак, все понял, шеф!

«И ты не дурак, и я не дурак», думал Фома. «Но ты слышишь голос господина суперинтенданта, причем, наяву, а я — голос покойного Патрика, у себя… кхм, в голове. Мистика-хренистика! Скажи кому: сразу жалеть начнут — уработался шеф, бедняга. Голоса покойников слышит — и не во сне. Пора, пора ему отходить от дел, скажут друзья. Пора, пора вызывать ему «дуровоз», захохочут недруги. А вот фигу вам всем!», с внезапной злостью подумал господин комиссар. «И на покой вы меня не отправите, и дело вы у меня не отнимете! Да я вам его и не отдам!»

«И правильно сделаете, шеф», вновь раздался в его голове тот же голос. «Спасибо вам за…»

— Гляньте, шеф, гляньте! — шепотом завзятой сплетницы произнесли над его ухом слева. — Вот это номер! Угораздило же Патрика, бг-г… ох, простите!

И говоривший сконфуженно замолчал.