Кремулятор

Когда началась война, ему, гаденышу, наверное, не было и пяти. Что он может помнить о той войне, что знать? Торжество смерти, праздник мертвеца — вот что это была за война! Век только начинался, а все идеалы уже были разрушены. Что ему рассказывать, если он никогда не сможет понять, что над целым континентом висел трупный запах…

Всё еще молча разглядывая Перепелицу, я вспоминаю теперь, милая, как поезд буквально сбежал с вокзала, на котором всё ярче и яростнее раздувался духовой оркестр. Люди заходились в смертельном экстазе, однако стоило составу покинуть город, как тотчас наступила страшная тишина. Безумное счастье вмиг выветрилось. Беззвучие вагона потрясло меня. Казалось, я не слышу даже стука колес. Все вокруг молчали. Никто больше не шутил, не смеялся и не пел гимнов. Тишина была такая, что ее можно было потрогать руками. Лишь единожды, в день, когда в 20-м году мы покидали Крым, после последней перед исходом молитвы (уверен, ты ее помнишь), я услышал подобное безмолвие. Скорбь, которую не нарушал ни плач ребенка, ни лай собаки, ни карканье воронья. Так неужели и правда думает этот Перепелица, что сейчас я стану рассказывать, как смотрел в тот день на юных однополчан и осознавал вдруг, что никаких оркестров в моей жизни больше не будет?

— Нестеренко, ты что, уснул? Последний раз тебе говорю, показывай мне о войне!

— Так а что тут показывать-то? Будто вы и сами не знаете, до чего же скот­ская она была...

— Без обобщений! Рассказывай мне о своем участии!

— О моем? А что тут скажешь… такое же, как и у всех, у меня было участие…

Уже в первые дни бойня эта меня натурально ошарашила. Думаю, что в действительности это было мое первое настоящее потрясение, гражданин начальник. Ни к чему подобному я, конечно, совершенно был не готов. Я думал, что война эта будет такая же красивая, как на картинках, как в книгах, как нам рассказывали в училище, но едва боевые действия начались — фронт тотчас превратился в проходной двор. Текучка кадров оказалась колоссальной! Приехал — погиб, приехал — погиб, погиб, погиб, погиб…

Война — первый великий музей, который я посещаю в своей жизни. Музей анатомии. Обширнейшая, богатейшая коллекция, что обновляется каждый день. Миллионы экспонатов! Разрубленные вдоль и поперек тела, вскрытые и разорванные легкие, торчащие кости и разбросанные кишки. Руки, головы, ступни и черепа. Меня особенно впечатляют зрачки, по которым ползают мухи…

— В те дни, гражданин начальник, мне казалось, что солдатам всех держав проще было бы ложиться в братские могилы уже в своих собственных городах. Вот проснулся ты утром, вышел в огород, могилу выкопал и слег. Да краше бы даже с братом. Поступай мы так — это избавило бы всех нас от бесконечных переходов, ночей в мокрых окопах и компаний бесчисленных крыс. Знаете, гражданин начальник, Николай Федоров как-то написал, что бессмертие возможно только в том случае, если воскресить мертвых. Как это сделать, мы тогда, конечно, не понимали, но трупов для будущего великого воскрешения заготавливали с лихвой…

— Кто такой Николай Федоров?

— А, забудьте, гражданин начальник, — это уж точно к нашему делу не имеет никакого отношения…

— Не тебе, Нестеренко, решать, что имеет отношение к твоему делу, а что нет!

— Да уж, конечно, не мне — я понимаю. В общем, я могу с уверенностью сказать только, что война эта разрушила мой привычный мир, всё мое нехитрое понимание вещей. Вмиг буквально мир мой разлетелся на куски! Бах! Бах! Бах!

— Нестеренко, потише, ты не в театре!

— Да-да, простите…

— И не нужно мне тут делать таких длинных пауз!

— Ну вы же просто сами сказали мне, что записываете…

— Ты не волнуйся, всё, что необходимо, я запишу!

— Тоже верно. В общем, подытоживая, можно сказать, что уже в первые дни закрылись все мои фабрики скорби и обанкротились мануфактуры горя…

— Нестеренко, я же тебя предупреждал: ты не Маяковский — не нужно мне здесь поэзии!

— У вас там клякса…

— Нестеренко!

— Да не поэзия это никакая, а чистая проза — проза жизни, точнее и не описать! Со мной случилась вдруг такая колоссальнейшая минимализация чувств, понимаете, гражданин начальник? Я вдруг осознал, что уже в первые дни, попусту совершенно, вхолостую буквально растратил и грусть, и печаль, и сострадание…

— К чему ты ведешь?

— Я веду к тому, гражданин начальник, что был немного не таким человеком, как сейчас…

— Нестеренко!

— Раз уж вы меня спросили — я веду к тому, что там, на войне, уже в первые дни что-то во мне навсегда изменилось, что-то вдруг закончилось, и в связи с этим, когда все мои склады сопереживаний опустели, я перестал оплакивать однополчан и начал смеяться…

— В смысле?