Кремулятор

— А какой в ней был смысл? Какой вообще во всех этих бойнях смысл, если проходит сто лет, и никто даже не вспоминает ни когда, ни из-за чего война началась? Для чего, например, солдаты отдавали свои жизни, если на территории Советского Союза нет ни одного памятника погибшим в Великой войне?!

— Памятников нет, потому что нельзя увековечивать неправильную войну.

— А жизни солдат?

— А значимость солдатской жизни тоже преувеличивать не стоит. Тебе ли не знать, что всякий рядовой должен идти и сражаться!

— Неплохо рассуждать об этом здесь, сидя в Саратове, верно, гражданин начальник?

— Нестеренко, поосторожнее! Во время войны каждый делает свое дело. К сожалению, враг не дремлет — наша страна наводнена шпионами, и мне поручено разбираться с такими, как ты! Если партия прикажет мне отправиться на фронт — я отправлюсь!

— Я своей стране не враг...

— Поверь, Нестеренко, я сумею это доказать! Рассказывай лучше, как ты был ранен...

— В бою…

— Рассказывай, говорю!

— Так а что рассказывать?

— Как ты был ранен!

— Как и в любой другой раз загремело, зашелестело, пошли удары и...

— Нестеренко, мы сейчас закончим допрос, и, поверь мне, ты очень об этом пожалеешь!

— Ладно-ладно вам… порезало осколком меня...

С самого утра стеной стоял грязный туман. Все теперь было одно — небо, земля. Испепеленная простыня. Первая одинокая пуля разорвала ее и пролетела в метре от меня. Будто насекомое с полным брюшком свинца, она устремилась куда-то дальше, в лагерь, где, словно скорбные цветы, опылила первое сердце. Смертью. И начался бой. То тут, то там засвистели вдруг выпущенные жала, и уже спустя мгновение раздался взрыв. Содрогнулась планета. Мне бы стоило спрятаться, свернуться калачиком в окопе, но какая-то неведомая сила заставила меня вылезти из ямы, и, едва я встал на ноги, что-то вскрыло мне горло…

— Где порезало?

— Вот здесь, видите? Когда это случилось, я уже мало что соображал. Брызнула кровь, и, повалившись на землю, я двумя руками схватился за шею. Помню только, что я смотрел в небо, а деклассированные впоследствии ангелы пели мне:

              Постой, не уходи!

              Мы ждали лета — пришла зима.

              Мы заходили в дома, но в домах шел снег…

              В наших глазах крики «Вперед!»

              В наших глазах окрики «Стой!»

              В наших глазах рождение дня

              и смерть

              огня.

— Нет никаких ангелов, Нестеренко, продолжай показывать по существу!

— А бог?

— И бога, конечно, тоже нет! Продолжай, говорю, показывать!

— А про что показывать-то?

— Про то, что было после ранения!

— После ранения, как я уже говорил, был госпиталь. Впрочем, не думаю, что вам будет особенно интересно слушать об этом...

— Ты рассказывай, а я сам решу, что интересно, а что нет!

— Воля ваша, гражданин начальник. Госпиталь — это был такой склад обрубков. Лишние и бесполезные люди. Целыми днями все только и делали, что читали «Русский инвалид» и задавались ненужными вопросами: «А почему они публикуют только офицерские списки? А почему они не пишут о простых рядовых?»

— А почему они не писали о них?

— А кому они были нужны?! Вы же сами только что сказали, что не следует переоценивать значимость солдатской жизни. Так, единица...

— Ты не философствуй, а продолжай показывать относительно проведенного времени в госпитале!

— В госпитале, говорю же, я по большей части спал. Тут нужно сказать, что больничные сны я не очень-то любил, но...

— Нестеренко!

— Да вам будет интересно! Дело в том, гражданин начальник, что уж слишком часто я видел незахороненных солдат, понимаете? Мертвецы шагали мне навстречу, а я смотрел на них и все думал: а чего это, мил люди, вы идете именно ко мне? Окровавленные, рота за ротой, полк за полком, с запекшейся кровью на лицах, эти уродцы, кто без глаза, кто с раздробленным черепом, шагали полями, плелись замерзшими реками и хором повторяли одни и те же слова: «Братец, Петя, похорони нас! Захорони нас, милый!»

— Ты поэтому решил работать в крематории?

— Почему поэтому?

— Потому что тебя атаковали мертвецы?

— Да нет, что вы! Между войной и крематорием ведь еще столько всего случилось...

— Но ты ведь когда-то выбрал эту работу?

— Работу эту я не выбирал — уж скорее она меня нашла...

— Это как же?

— Это так же, что в 1926 году, по возвращении из Парижа в Москву, я долго не мог никуда устроиться. Как ни просился я, к летной службе, да даже к обслуживанию самолетов, меня не допускали. В конце концов, с биографией моей крематорий стал единственным шансом начать новую жизнь...