Крепь

– И верно, мы в вас не ошиблись. Коли рапорт при вас, давайте я его прочитаю прямо сейчас. Мне нравится ваш штиль. Кофе будете? Присаживайтесь.

Из смежной комнаты, дверь в которую была приоткрыта, с самого начала доносился прекрасный аромат колониального напитка. Оттуда вошел чубатый казак в синем кафтане, ловко державший серебряный поднос с двумя чашками. Сделав глоток прекрасно заваренного кофе (казак, верно, был с турецкими корнями), Тарлецкий, наконец, почувствовал себя чуть-чуть увереннее. Подумалось, что прежде чем разжаловать в солдаты, вряд ли станут угощать хорошим кофе. Статский, конечно, издевается над ним, но сам Тарлецкий на его месте упивался бы своей властью куда более откровенно.

Ослабив на шее щегольской галстук, молодой человек читал рапорт Тарлецкого с явным удовольствием, которое, впрочем, могло относиться и к напитку. На чтение он потратил ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы выпить чашку кофе, не дав ему остыть.

– Ну просто роман! Так вы действительно полагаете, что господина, именовавшегося Зыбицким, убил крестьянин? И при этом исчез его портрет? – сказал он, отложив бумагу. Тарлецкий в ответ развел руками, что означало, что он сам понимает, насколько это нелепо, но получается именно так.

– Эх, Дмитрий Сигизмундович, вы сильно нам навредили. Вы даже себе не представляете, насколько сильно. Это могло стать одним из самых блестящих наших дел, а обернулось полным конфузом. По вашей милости. Из-за вашего желания немного нажиться за счет пана Саковича и нашей казны. Черт вас дернул отправиться именно в Старосаковичи! Неужели при вашем-то положении и уме не нашлось ничего основательнее, чем манипуляции с несколькими телегами зерна?

Тарлецкий был вынужден достать платок, чтобы вытереть пот со лба. И дело было не в июньской жаре, застегнутом до подбородка мундире и выпитом горячем кофе.

– И вы не зря волнуетесь, – более жестким, чем до сих пор тоном продолжал таинственный чиновник. – Все могло закончиться для вас очень плохо, попади ваше дело в высшую воинскую полицию. И я, признаюсь, не хотел этому препятствовать, в конце концов, выявлением неприятельских разведчиков должны заниматься они. Благодарите сентиментальность нашего директора, решил дать своему однокашнику шанс что-то исправить. Он вас и для зимней вашей заграничной компании выбрал. Вы, конечно, предположения можете строить, но я вам имя благодетеля не назову, не стоит вам знать.[1] Особенно принимая во внимание любовь вашу блеснуть где уместно, и где неуместно эдакой особой осведомленностью, близостью к высшим кругам. Придется, господин майор, опуститься пониже.

– Так я все еще майор? – попытался пошутить Тарлецкий, однако Александр Леонтьевич его игры не принял, он пока вообще при всей своей любезности не ответил ни на один из его вопросов.

– И разговариваете вы сейчас не с господином де Сангленом[2], а со мной, только потому, что Зыбицкий был не каким-нибудь заурядным лазутчиком, коих даже гражданские губернаторы великолепно отлавливают, а шпионом высшего разряда. Его барон Биньон привез с собой из Франции, я полагаю, не просто так, а для особых поручений.

Тарлецкий снова вытер пот со лба и неуверенно попытался возразить:

– Но если у него такие важные поручения, зачем ему рисковать и вести подметные речи за Наполеона перед какими-то дурными мужиками?

– Сие тоже особенное поручение. Он ведь и не хотел склонить мужиков к неповиновению, ему нужно было выведать их настроения, а сделать верное заключение о настроениях местного населения способен только опытный шпион, понимающий психологию!

– Вы, Александр Леонтьевич, как будто присутствовали там, на реке, во время разговора, – сказал Тарлецкий, думая, что делает собеседнику комплимент. Он не подозревал, насколько его замечание оказалось точным.

Хозяин кабинета, усмехнувшись, подошел к шкафу и выдвинул из него один из нижних ящиков, содержимое которого вызвало недоумение у заглядывавшего ему через плечо Тарлецкого. Какая-то грязная черная шляпа, какие-то черные волосы, косы… пейсы? Не может быть! Вот почему эти глаза показались ему знакомыми!

Перехватив взгляд Тарлецкого, Александр Леонтьевич снова усмехнулся.

– Это у вас, военных, почитается чем-то недостойным сменить свой мундир на какую-то иную одежду, пусть даже в интересах разведки. Поймай такого переодетого неприятеля французы – даже пулю бы пожалели, вздернули бы на ближайшем дереве, – сказал он, при этом совсем не рисуясь. – Так что приходится нам, статским, по необходимости чертом рядиться. Для нас не зазорно. Особенно в государственных интересах. А польза от этого маскарада могла быть большая. Кабы не вы.

Сказав это, Александр Леонтьевич положил на стол то, что достал из шкафа – рублевую ассигнацию.

– Возьмите. Вы, помнится, грозились, что я за своим рублем в Вильно поеду? Получилось наоборот. А я извозом не зарабатываю.

От такого эффектного удара Тарлецкий, до сих пор столько раз громивший в диалогах своих оппонентов, просто «поплыл».