Крепитесь, други!

Зимняя ночь длилась и длилась. Лунный блик изогнулся на арфе, от стекол веяло холодом, Внизу, в неживом свете желтых фонарей блестели сугробы, беззвучно скользили по шоссе редкие машины, на крышах домов лежали тени… В эту ночь перед операцией Лада не спала. Мысли, мысли кружились в тишине, одна страшнее другой. Что она делает? Здоровая, молодая, зачем идет под нож? Вдруг неудача? Вдруг будет еще хуже? Вдруг она вообще не вернется? Ее начинала бить мелкая дрожь, хотелось крикнуть, сделать что-то резкое, включить свет, телевизор, но в другой комнате спали родители, их разбудил бы поздний шум. Подбив подушку, Лада села и укуталась одеялом. Почему ей так не повезло в жизни? Отверженность от рождения, мучительное детство, юность. Одиночество — род тюрьмы, «которая всегда с тобой». Что может разрушить такие стены? Дружба, братство, любовь… вот верховная сила. Если бы не музыка, она бы не выдержала. Только музыка спускается в глубины страдания, только она проникает все! Откуда гениальные музыканты знали все это? И это мужчины, мужчины, которые кажутся ей такими толстокожими…

В доме напротив засветились окна. Пора. Все было собрано заранее. Посуда, белье, тапочки, халатик… по списку. Даже термометр. Родители еще спали, когда тихо-тихо отворилась и закрылась входная дверь, бесшумно повернулся ключ с той стороны.

Отринув ночные сомнения, она устремилась навстречу судьбе.

Несмотря на ранний час, клиника уже работала. Полы блестели свежей влагой, на утреннюю смену пришли врачи и медицинские сестры, уходили домой уставшие дежурные. Ладу провели в палату на две койки. На одной из них лежала и еще спала женщина с перебинтованной головой. На белых бинтах у лица проступали пятна крови. Сердце захолонуло. Еще не поздно… бегом!.. Сдерживая себя, она застелила постель своим цветастым бельем, поставила на тумбочку тарелку и чашку, переоделась и стала ждать. Соседка проснулась, взглянула, все поняла.

— Не бойся. Врач — золотые руки, — сказала она, едва шевеля губами.

— А у вас… что было?

— Простая подтяжка. У меня муж молодой. В командировке. Завтра бинты снимут. Вроде получилось.

Дверь открылась. Сестра в зеленой рубашке и брюках повела Ладу в конец коридора. В светлой комнате ее уложили на узкий операционный стол, пристегнули руки, ноги. Мелкая дрожь вновь заходила по телу, но после уколов стало спокойно и тепло, только лицо одеревенело.

Вышел Карен, огромный, веселый, в белых резиновых перчатках на обнаженных волосатых руках. Посмотрел ее карту с анализами, кивнул и наклонился к ней, укрытой зеленой тканью.

— Звездой будешь, милая. Потерпи немного.

Через минуту на лице развернулась настоящая строительная площадка. Гулкие удары молота, хруст, лязг пилок и сверл… Оглохшая, она лежала, не шевелясь, и твердила, твердила:

— Звездой не звездой, но самою собой, но самою собой…

Наконец, тишина. Сестры вытирали ей лоб, быстро бинтовали голову.

— Умница, хорошо вела, — похвалил врач. — На свадьбу пригласить не забудь.

И ушел. А ее, в бинтах и скрепах, осторожно переместили на каталку, повезли в палату, на жесткую постель без подушки. На лице холмилось нечто незначительное, едва угадываемое под белыми пеленами.

Январь застал Виктора в Новосибирске. Здесь, в драмтеатре, работали трое его друзей, приглашенных в сибирский академгородок по окончании училища. По разному складывались их пути. Двое по прежнему жили в квартире-общежитии, мечтая о своем доме, но больше всего тоскуя о Москве, как скучает о ней каждый, кто жил или учился в столице. «В Москву, в Москву!». Третий, Парфений Морозов, успел все на удивление: жениться, стать отцом, сняться в кино в роли молодого Михаила Бакунина. Того же героя, но в пожилом возрасте играл в фильме маститый Алексей Петренко. Участь друзей была нелегка, скупа на подарки, щедра на потрясения и творческое счастье, в общем, как раз такова, какова и назначена судьбой служителям Мельпомены.

Виктор появился под Новый год с пачкой денег и поселился у ребят в общежитии.

Как и в Москве, магазины здесь ломились от дорогой еды, но, как и там, она не была главным питанием горожан. Жили просто и бедновато, крепились и терпели, как могли. Лишь морозы стояли обычные, сибирские, без оттепелей и снежных дождей. После новогодней ночи с тяжелой головой ребята отправились на утренние спектакли в школы, с них помчались на дневные, потом на обычные ежевечерние. И так все десять дней рождественских каникул. Когда-то и Виктор вкалывал не меньше. Но сейчас на правах гостя он оставался дома, и сюда, прослышав о дармовой выпивке, набивался весь театр, актеры, суфлеры, знакомые знакомых. Виктор верховодил. Его отчетливый голос перекрывал всех, звенел в ушах, поучал и требовал внимания, обрывал на полуслове, высмеивал и уничтожал. Виктору быстро наскучили речи о нужде и повседневности, и даже об искусстве, если говорил не он, Виктор Селезнев.