Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого

С возрастом он как-то дистанцировался от всего суетного, внешнего. Жил в своем мире. Помню один наш давний разговор, когда я заметил ему: „Пап, ты мне за 28 лет нашей жизни сказал, наверное, 28 слов. Ты же столько всего знаешь — удели мне внимание“. „А что, нужно, цыпленок? — ответил он. — Ну, если хочешь, давай поговорим“.

С ним интересно было общаться, как с мудрым собеседником. При этом он ничего мне не навязывал и ни во что не вмешивался. Плохо это или хорошо, я до сих пор не очень понимаю. Иногда вечером отец спокойно спрашивал: „Каковы итоги дня?“ Я подробно принимался рассказывать, что было то-то и то-то. Он бесстрастно выслушивал и коротко резюмировал: „Ну, и хорошо“, после чего переключался на телевизор или уходил куда-то гулять. Без спешки, без резких движений…»

Даже сегодня, когда имя Михаила Турецкого красуется в Википедии среди десятка самых известных воспитанников хорового отделения училища имени Свешникова, рядом с именами его великих предшественников и наставников: Юрловым, Мининым, Поповым, Михаил Борисович долго ищет ответ на вопрос: «Жалеет ли он, что тогда не уехал с Баршаем?» Растягивая слова, Турецкий размышляет: «Как сказать… Кажется, и тут у меня все относительно удачно сложилось. Если бы уехал, наверное, не был бы сейчас народным артистом России, а на Западе мог остаться заурядным музыкантом. Но возможно, и наоборот: стал бы главным дирижером Нью-Йоркского симфонического оркестра! Всю жизнь мечтаю дирижировать серьезным американским оркестром с мощными спонсорами, знаменитыми исполнителями. Играть Вагнера, Малера. Но как уж есть, так и есть…»

Вагнер, Малер, а еще Гайдн, Моцарт, Бетховен, Римский-Корсаков, басовый ключ, скрипичный ключ… Турецкий читал сей перечень, как «список кораблей». До окончания хорового училища он был «поглощен учебой, желанием поступить в институт и сколь возможно наращивал свою „поступательную мощь“.» «Я фанатично штудировал классику, — поясняет Михаил, — и ни о чем более не грезил. В общем — профессиональный идиот. При этом ведь требовалось проходить еще и общеобразовательную программу».

«Идиотическая» концентрация на учебном курсе плюс определенная герметичность однополой, узкоспециализированной школы, некоторыми чертами напоминавшей суворовское училище, конечно, притормаживали взросление Турецкого, сводили к минимуму его соприкосновение с «внешней средой», в которой бурлила иная жизнь, почти не проникавшая в Мишину «хоровушку» и родительский дом.

«Во второй половине 1970-х до меня стали долетать отголоски информации о западной культуре, — говорит Михаил. — Удавалось иногда послушать „Голос Америки“. А однажды заехал в гости к своему двоюродному брату, и он мне поставил запись культовой рок-оперы „Иисус Христос — суперзвезда“. Это было потрясением! В училище нам о таких вещах никто не говорил, словно их не существовало. Для наших дидактичных педагогов подобное творчество было, видимо, чем-то сродни андеграунду. И они его всерьез не воспринимали. Скажу больше, году в 2002-м я, уже зрелый артист, вновь встретился со своим дядей Рудольфом Баршаем и сказал ему, что люблю слушать и исполнять разнообразную музыку: фолк, рок, оперетту, мюзикл, даже „блатные“ песни. Он ответил: „Для меня всего этого не существует. Есть только классика“.»

В период пребывания в училище некий эстетический дуализм в Михаиле наверняка зарождался (уловим он в нем и сегодня). С одной стороны, для него появились: Йэн Гиллан, «забугорное», глушимое радиовещание, первый опыт прочтения в «самиздатовском» варианте «Мастера и Маргариты», с другой, оставались кипы сложных академических партитур прошлых веков, консервативные «преподы» по спецпредметам и фанатичная «историчка»-ленинистка, «вдалбливавшая, как нам было бы плохо, не случись Октябрьской революции».

На Турецкого в ту пору влияло все. А он интуитивно распределял познаваемое — на близкое и далекое. Например, главный булгаковский роман Михаил «не оценил, не врубился в его суть, показалось, что это какая-то преувеличенная история». Зато с классикой, как и в музыке, у него складывалось лучше. «У нас дома было очень много книг, и я ими зачитывался, — рассказывает Турецкий. — Золя, Дюма, стихи Есенина, „Война и мир“…

Хотя сейчас я поблагодарил бы того, кто умело подсократит толстовские „божественные длинноты“ в „Войне и мире“ и сделает лаконичную версию этого произведения. Иначе мои дети, полагаю, его не прочтут. Но нормальный человек должен познакомиться с шедеврами мировой литературы и музыки. Это нужно для общего развития».