Крепость

На четвертый день, когда Николай впал в забытье и не откликался уже на его голос, Туган-Шона вышел к истокам ручья, к большому, раскинувшемуся насколько хватало глаз болоту, поросшему чахлыми деревцами, кустиками и зеленовато-красной кислой болотной ягодой. Справа, на бугорке, он заметил дымок, повернул к нему и вскоре оказался перед длинной землянкой, покрытой дерном. Одетые в шкуры, косматые, невысокие мужчины окружили его, взяли под уздцы измученную лошадь, развязали Николая и унесли под землю, туда, где жили. Туган-Шона на всякий случай показал им Мамаеву пайцзу, главный кивнул и заговорил почтительнее – похоже, ордынцев здесь боялись и уважали. Его отвели в другую землянку, поменьше, которую он сперва не заметил. Напоили горячим рыбным отваром. Он выпил отвар, повалился на приготовленное ложе и заснул. Люди Теней были гостеприимны и не стали терзать его вопросами, отложив их на следующий день.

24

В поселке болотных людей, говоривших на странном подобии тюркского наречия, прожили пятнадцать дней. Здешние жители оказались умелыми врачевателями, они сумели вылечить Николая. Больного поили темным отваром из березового гриба, пахшим столь же затхло, как их болотная вода, прикладывали к ранам повязки с пережеванными в кашицу травами, мохнатыми листьями и скатанной в шарики паутиной. Два дня Николай был в забытьи, но на третий очнулся, и тогда стало понятно, что русский не умрет.

Окрепнув и отдохнув, вкусив привольной жизни, они тронулись в путь. Люди с болота выделили им провожатого до следующего селения. Там их встретили так же радушно, накормили и сопроводили дальше. Болотный край тянулся долго, летнее солнце припекало, воздух звенел от мошкары, здесь приходилось обильно мазать лица дегтем. Его тошнотворный запах впитался в поры, покрыл щеки и лоб черной коркой. Длинные спутанные волосы, отросшие кудлатые бороды – они превратились в лесовиков. Ехали неспешно, покачиваясь в седлах, добывали пропитание охотой: так жили в этом суровом краю здешние люди, косматые и жилистые, выносливые, словно звери, хлебосольные для мирного путника и жестокие и смертельно опасные для залетного насильника.

Болот становилось меньше, а высокого хвойного леса всё больше, и вот он уже заполонил всё пространство, словно их древние боги сеяли черные ели и лиственницы, просыпая семена с небес вместе с частыми в здешних местах дождями. Душа степняка, привыкшая к необозримым просторам, сжалась в комок и занырнула куда-то глубоко-глубоко в норку под самым сердцем: темень леса пугала. Как некогда в пустынных песках, мерещилась по ночам всякая нечисть, от нее спасал лишь открытый огонь жаркого костра. Дров тут не жалели, валили на уголья два смолистых сосновых ствола, они прогорали медленно и отдавали жар до самого утра.

Туган-Шона замкнулся и стал немногословен: непредсказуемость будущего пугала не меньше непроходимого елового леса, зато набравшийся сил Николай, наоборот, с каждым днем становился всё веселее, шутил, стараясь приободрить своего спутника. Они приближались к границам русских княжеств.

Дорога пошла по берегам рек и речушек. Лес подступал прямо к воде, а однодворные деревни, окруженные небольшими, отвоеванными у елок полосками полей, прятались в живом зеленом частоколе, как медведи в зимних берлогах. Люди в деревушках смотрели на них сурово и подозрительно, руки их впивались в длинные топорища с тяжелыми и остро наточенными секирами на конце, с которыми они не расставались, похоже, даже во сне. Николай озорно шутил, здороваясь с ними; называл имя своего князя, тогда только в глазах, прятавшихся под насупленными бровями, загорались живые огоньки, но отвечали им коротко и весомо, словно каждое произносимое слово имело отдельный вес и цену. Им давали ночлег, кормили и молча провожали, застыв у порога, и долго глядели вслед, словно ожидали какого-то подвоха. В таких лесных логовах привыкли ко всему, особого добра от заезжих ордынцев тут не ожидали. Если б не Николай, вряд ли Туган-Шона сумел бы в одиночку проехать по этой раскисшей от частых дождей опасной тропе, которую здесь гордо называли стезей или путиной.