Крепость

Силы вернулись не полностью: похоже, последний рывок здорово подорвал ресурс остававшейся энергии, но заставил себя встать и продолжить обход. Теперь он брел, потеряв веру в успех, по огромной пещере, обнаружил по ходу три частично заваленных входа, затем был еще один, куда он полез автоматически, двигаясь как полусонный, понимая, что стоит ему остановиться – и он останется там навсегда. Ход, на его счастье, оказался тупиковым, он еле-еле протолкался назад в пещеру, прислонился к стене, положил под голову правую руку и отключился.

16

Мальцов очнулся и первое, что вспомнил, – вчерашний ужас, обуявший в лазе с углекислым газом. Голова еще плохо соображала, ломило в висках, и сильно болел живот, он решил, что тянущая боль – следствие отравления, аккуратно ощупал ребра, затем нажал посильнее, подавил на пресс, но рези внутри не прекращались, и он вдруг догадался, что живот просто сводит от голода. Он сознательно не взял с собой даже пряника: в мокром лазе сохранить его сухим не было никакой возможности, и теперь сильно пожалел о своем решении. Зажег свечу – свет шестибатареечного фонаря начал слабеть еще вчера, и он решил поберечь фонарь на крайний случай. Теперь Мальцов мечтал только об одном – убраться отсюда как можно скорее, сконцентрировался на этой мысли, гоня прочь неуверенность и тревогу, и ужас отступил, он снова был готов к действию.

Встал, продолжил движение по стенке и очень скоро наткнулся на сталагмит в виде бутылочного дерева и на черную дыру, из которой попал в свою новую темницу. Оказалось, что почти обошел ее всю еще вчера, сил не хватило-то совсем немного. Горло пересохло, ближайшая вода была где-то на полпути назад, пришлось осторожно слизывать капли прямо с влажной стенки, так хоть немного утолил жажду. Рот наполнился меловым привкусом известняка, зато перестало ломить в висках и голова очистилась от сонного дурмана. Правда, пришлось долго отплевываться, освобождая язык от мела, и он плевался, пока слюна не исчезла и горло снова не пересохло, а язык стал шершавым, снова требуя влаги. Ничего другого не оставалось, как повторить нехитрую процедуру. Теперь он лизал стену жадно и бездумно, как зверь, дорвавшийся до солонца, и делал это так долго, как того требовал обезвоженный организм.

Вероятно, что-то и пропустил в огромной пещере, ведь обошел ее только по периметру, дыры и провалы могли скрываться и в середине, но не было ни сил, ни желания продолжать поиски. Он чувствовал, что если не предпримет отчаянной попытки вернуться назад, то тут и умрет. Вошел в знакомый ход и бесконечно долго пробивался к дому. Опять полз в студеной воде, трясясь от холода, и одно было хорошо: что наконец напился вдоволь и чуть приглушил терзавший голод. Пальцы скользили по склизкой глине, лицо, грудь, живот и колени покрылись ею и почти утратили чувствительность. Но странное дело, в самые жуткие моменты, когда, казалось, он не может уже пошевелить ни рукой, ни ногой, откуда-то появлялись силы и спокойствие, мозг подавал сигнал, как поступить, и он еще и еще подтягивался вперед, еще и еще проталкивал тело, отвоевывая пространство буквально по сантиметру.

В пять часов вечера Мальцов вырвался на свободу из мокрого шкурника, доковылял до воды, и тянул ее губами потихоньку, смакуя каждый глоток, затем отмылся во второй ванночке, как смог, хватило ума не мутить воду там, где пил ежедневно. Грязный, продрогший и голодный, дорвался до пакета с хлебом и медленно, боясь обронить даже кроху, сжевал пайку черного и оставшийся кусочек сыра. Потом не утерпел и съел пряник, потянулся за вторым, но отдернул руку, сжал пальцы в кулак и отодвинулся на скамейке подальше от манящего пакета с провизией. Сидел, обхватив себя за плечи руками, стараясь унять дрожь, и как-то незаметно занырнул в глубокий и целительный сон, необходимый измученному организму.

Следующие дни провалялся в церкви, сил хватило только совершать короткие вылазки к воде. Странным образом он не простудился после своего купания, вспомнил рассказы отца о войне, когда бойцы неделями сидели по пузо в ледяной воде и никто из солдат не простудился, нервное напряжение не позволило скатиться в болезнь. Глина на лохмотьях, в которые превратилась его одежда, подсохла, но не стал ни счищать ее, ни тем более выколачивать пиджак и брюки. Ему стало вообще всё равно – выпав из времени, он лежал или сидел, как глубокий старик, уронив голову на грудь, иногда почесывая перепачканную голову или вздрагивая от судороги, сводящей икроножные мышцы.