Крепость

Мальцов устал, где-то в раже набил шишку на голове и сорвал кожу на указательном и среднем пальцах правой руки, и теперь, обнаружив кровь, принялся зализывать саднящие ранки, как пес в конуре, вычищающий языком порезанную о ледышки лапу. Положил руку на колено, чтобы ранки подсохли, опять принялся слушать тишину. Он настолько слился с безмолвием пещеры, что вскоре впал в подобие транса: прямая спина, напряженная шея, отрешенный взгляд, руки, лежащие на коленях, тихое, равномерное дыхание. Так он сидел в бортниковской засидке на кабана, один среди медленно засыпающего леса, только здесь не было ни качающихся ветвей, ни скрипа елок, ни свиста ветерка, ничего, кроме различных оттенков черного, которые научился распознавать глаз, и мерной капели с потолка, к которой он привык и перестал обращать на нее внимание. И всё казалось ему, что вот сейчас, сейчас раздадутся спасительные звуки снаружи, и не надо будет лезть в проклятые щели, одна мысль о которых вызывала у него приступы клаустрофобии. Сидел, тянул время и очнулся, только когда понял, что от прямого сидения затекла спина и шея. Посветил на часы – стрелка подбиралась к пяти! Весь день, по сути, ушел на поиски и составление чертежа, а казалось, еще недавно он проснулся в церкви и встал со своей каменной кровати.

Лезть под землю уже не имело смысла. Начинать любое дело надо с утра. Подумал так и устыдился своего малодушия: здесь череда дня и ночи не имела никакого значения. Ленивое оцепенение, овладевшее им, не проходило, Мальцов машинально загасил огарки в нишах, вернулся в церковь, отрезал лезвием топора от буханки три ломтя, затем вернулся к воде и неспешно, смакуя каждый кусочек, съел пайку, мечтая хотя бы о щепотке крупной соли. Потом опять посторожил у засыпанного входа до семи, когда, понятно, никто б уже не стал затевать спасательные работы. Встал с сена, тяжело вздохнул, мысленно готовясь к завтрашним спелеологическим приключениям, побрел в церковь, посидел какое-то время в каменном кресле, пытаясь вообразить, как сидел на нем сам Ефрем, но это скоро ему прискучило. Несколько жирных капель каменной смолы пролетели прямо перед носом и с громким чмоком впечатались в пол. Мысли всё время возвращались к уходящим в пласт темным дырам, и он гнал прочь страх, но сделать это до конца не получалось. Ему вдруг так захотелось, чтобы всё закончилось хорошо, и вслед за этими жалостливыми мыслями вспомнилась мать, читающая ему на сон грядущий адаптированное издание «Робинзона Крузо». Но он-то был заточен не на вольном острове, всё было хуже, куда как хуже.

Прошел первый день заключения, и, похоже, никто и не собирался его откапывать. Мальцов терялся в догадках и не мог придумать причину, по которой его не начинали искать. Фарход, Фарход-бульдозерист… Когда Мальцов работал в музее, у них с таджиком установились хорошие, почтительные отношения, что пошло не так? Почему его до сих пор никто не хватился? Николай должен был сегодня принести документы. Если он приходил, то обязательно заметил бы: дом не закрыт, хозяина нету, неужели это его не насторожило? Любовь Олеговна видела, как он бежал к Никольской башне, она-то точно знала о работавшем там бульдозере, она не могла промолчать. Успокаивая себя, придумывал различные версии, но пользы от них не было никакой.

На следующий день решил подождать: вдруг всё-таки начнут копать? Просидел на сене у заваленного входа до семи вечера, вслушивался до умопомрачения в каждый шорох, иной раз грезилось, что ловит обрывки человеческой речи там, наверху, но вскоре понимал, что голоса, раздающиеся в голове, были просто слуховыми галлюцинациями. Пытка тишиной оказалась куда мучительнее, чем он ожидал. Буханка черного уменьшилась до половины, вечером он съел еще четыре пряника и подсчитал оставшиеся запасы – восемь пряников, полбуханки черного и нетронутые тридцать два сладких квадратика печенья и маленький кусочек сыра. Мысленно урезал пайку, положив в день съедать по два пряника и по два куска хлеба и тоненькой дольке сыра, и снова долго и сложно высчитывал, на сколько дней ему хватит еды, потом вдруг плюнул на эту затею, от нее можно было запросто сойти с ума, он запретил себе пока думать об этом.

Вторую ночь проспал кое-как, ворочался на скамейке, пялился на свет в окошке. В результате проснулся разбитый, даже зарядка не сильно взбодрила. Пошел к воде, позавтракал, оправился и решил начать поиски с первого сухого лаза.

Около пирамидки из камней включил фонарь, встал на колени, три раза плюнул через левое плечо – эту суеверную привычку перенял от отца, тот со смехом говорил, что на войне нехитрый обычай не раз спасал ему жизнь, чуть пригнул голову и полез внутрь.