Крепость

Старик уже все обсудил с Ренном, успокаивают меня утром. Остаться здесь и спрятаться, втянуть голову и затаиться, по этому правилу мы поступаем уже довольно давно — по крайней мере, пытаемся. Для меня эта флотилия самое лучшее и самое надежное место. Только здесь я наполовину защищен от легавых, здесь они менее всего могут причинить мне зло. И все же: вопреки всему… у меня земля горит под ногами! И почему Старик ничего не говорит о Симоне? Пусть пройдет какое-то время это самое благоразумное. Но это уже все. Покинула ли Старика его смелость? Может быть, он, в конце концов, хочет совсем выбраться из этой аферы угрожающей его карьере? Но ведь такая карьера может существовать лишь как абсурдное представление в его мозге. Поскольку в нашем случае карьера для нас — это безвозвратное прошлое — независящее от того насколько быстро или медленно продвигаются вперед союзники… После завтрака, с мольбертом на плече, захожу отметиться в служебный кабинет Старика. Старик пыхтя выдувает из себя воздух и неожиданно бросает:

— Мольцан задолбал!

Я стою и не знаю, что сказать по этому поводу.

— У него, конечно, была причина для празднования — но все же что-то должно оставаться в рамках приличия! — продолжает Старик.

Узнаю, что Мольцан вчера вечером, упрямый и бухой, каким он всегда был, не захотел пойти в офицерский публичный дом, а во что бы то ни стало хотел остаться со своими людьми и направился в бордель для команды.

— А там ввязался в ссору — даже затеял драку, — говорит Старик, — и оказался Мольцан в самой середине!

— Задачка! — отвечаю меланхолично. — Нам вот раньше просто добавляли соду в чай. Мы называли эту хрень «Пофигизм».

— Тебе хорошо смеяться! — произносит Старик и яростно передвигает туда-сюда папки на письменном столе. Затем внезапно встает и объявляет:

— Я должен быть в бункере! Едешь со мной?

— О лучшем и не мечтал!

В машине, Старик ведет ее сам, его словно подменили. Он даже насвистывает:

— Гордо реет флаг…

Рискуя разбить губы о ветровое стекло, я начинаю говорить:

— В Коралле я, кстати, видел твою фотографию с Фюрером.

— Это ту, с капитаном Рогге, командиром крейсера «Атлантис» и обер-лейтенантом Зуреном? Райнхардом Зуреном?

— Да. Как это все прошло тогда?

— Да, а как это должно было пройти?

— Я имел в виду, какое впечатление произвел на тебя Фюрер?

— Я бы сказал: как на фото.

— И больше ничего?

— Ну может быть, чуточку менее низковат, чем я думал.

— И никакого особого впечатления?

Теперь Старик вынужден сконцентрироваться, пытаясь пробраться между горами обломков. Только когда мы оставляем позади эту трассу слалома, он отвечает:

— А вот как ты все это собственно говоря, представляешь? Стоишь навытяжку, рукопожатие, пристальный, испытующий взгляд тебе в глаза — вот так все это происходит. И сюда добавь, естественно, волнение и подготовку ответов на возможные вопросы. Таким вот образом это происходит!

— А где все проходило?

— В «Волчьем логове». Около Растенбурга, в Восточной Пруссии.

— Как они только и нашли такое место?

— Они начали строить его там уже в 1940 на землях одной фермы, еще перед началом кампании в России. Теперь это гигантская вещь. Снаружи видишь немного, но затем можно только удивляться: огромная лисья нора из бетона — и полная безопасность! Здесь, напротив, мы как на ладони!

Я вспоминаю, как мне пришлось однажды ждать одного человека из Имперского управления студенчества в Доме художника в Мюнхене. Вокруг меня пол был покрыт восковыми каменными орнаментами, передо мной огромный круглый стол — столешница из полированного гранита, из единого куска в дубовом кольце. Ножки стола резные: Орлы с лапами льва. На стенах тусклые гобелены, на потолке мощные бронзовые канделябры и по обеим сторонам высокой, во все помещение, дубовой двери бронзовые факелы, косозакрепленные, по римскому образцу. Сюда же добавим отзвуки шагов сапог, прищелкивания каблуков. Приходят и уходят партийные чины: с полудюжины различных униформ — как они излучали! Я смог внезапно представить себе, как на попавшего в такое окружение вдруг нападет мания величия.

— Разве он не хотел узнать что-нибудь о тебе? — я вновь тереблю Старика. — Неужели ничего не спросил?

— Ничего особого. Только, так, в общем — Англию поставить на колени и тому подобное — и тут же все орут: «Так точно, мой Фюрер!» А ты, что, его еще не видел? Он же и твой Главнокомандующий.

— Видеть видел — да. Один раз в Мюнхене. Издали, правда, но у меня эта сцена стоит перед глазами, словно это было вчера.

Старик резко сворачивает направо и вновь гонит прямо. Заглушая шум двигателя он кричит:

— Ну и как? Давай рассказывай!

— Это было на Кёнигинштрассе в Мюнхене. Она тянется вдоль Английского сада — здания там стоят только на одной стороне. Я как раз топал по ней, и тут навстречу мне выезжает автоконвой. В первой машине сам Фюрер! Я четко рассмотрел кузов: открытый, с низким ветровым стеклом, жесткозакрепленный флажок со свастикой, но только свастика на золотом фоне вместо белого — и, кроме того, вертикальный, а не под углом как на обычных знаменах.