Крепость

— Ты требуешь слишком многого. Они равны…

— То, что планируется в Берлине, является для них словами Бога! — я перебиваю Старика и пугаюсь своего строптивого тона. Но Старик, которому приходится объезжать воронку от авиабомбы, ведет себя так, как будто он не услышал меня, и просто говорит дальше:

— В конце концов, они привыкли к послушанию… и, кроме того: Что ты можешь знать о том, что они думают? Ты же совсем не знаешь большинства из них…

Позже во дворе мне перебегает дорогу зампотылу. Интересуюсь у него, как его дела. Он только машет рукой и говорит:

— Слышали ли Вы что-нибудь о фрейлейн Загот?

— Я? — спрашиваю в тупой оторопелости, и мы мгновение стоим лупая глазами полусмущенно. Наконец, мы говорим о погоде, пока я не говорю:

— Мне необходимо сейчас переодеться.

После обеда сижу со Стариком за одним из низких круглых столов в клубе. Беседа течет буквально по каплям. Присутствующие явно никем не интересуются.

— Я, на твоем месте, не был бы настолько заносчив, — тихо говорит Старик, не смотря на меня. — Я бы вообще не хотел знать, чем интересуются такие скользкие типы как ты…

Я пристально смотрю на него. Почему он внезапно стал так агрессивен?

— Это приглашение к самопроверке? — спрашиваю его.

— Можешь и так понять!

— Как насчет свежего пива? — приходит мне на помощь зампотылу.

— Не возражаю, — отвечает Старик.

Когда зампотылу исчезает, Старик снова поднимает нить разговора:

— У тебя в Берлине все схвачено. Если тебе позволено играть роль туриста между обоими мирами, значит, о тебе там хорошо говорят. А что же здесь можно узнать?

— Если бы они действительно этого хотели — то огромное количество материала. Но с шорами на глазах живется гораздо удобнее, чем в мыслях и думах.

Старик бросает мне предупреждающий взгляд: Следует потише болтать. В клубе слишком много посторонних.

— По-видимому, у тебя тоже есть шоры — по крайней мере, при оценке действий твоих коллег, — снова начинает Старик через некоторое время. — Ты просто не хочешь понять, что они были воспитаны согласно некоего определенного кодекса. И уж точно, переодетое в форму гражданское лицо, такое как ты, абсолютно не в состоянии понять, что значат солдатское воспитание и солдатские идеалы.

Затем Старик погружается в молчание, и я не мешаю ему. Нет никакого смысла продолжать этот разговор: Если Стариком признаются солдатские идеалы, то наш спор бессмысленен. Он залезает в свою скорлупу и закрывает забрало.

— У меня много дел, — говорю я, поднимаясь со своего места и делаю нечто среднее между военным приветствием и гражданским приветом. Старик лишь неприветливо кивает, как будто он не хочет позволить мне мешать ему в его размышлениях.

Пробираясь между креслами, я чувствую себя неловко и пристыжено. Я спиной ощущаю взгляды сидящих у барной стойки. Старик взял под свою защиту и этих упрямцев. Старик, говорю я себе, когда держу курс на мой павильон, стоит перед неприятной дилеммой. Он слишком точно знает, что сейчас разыгрывается в действительности, и он должен действовать так, как будто верит в мудрость Верховного управления и окончательную победу. Нацисты поступили, во всяком случае, довольно хитро: связали солдат с их собственной этикой и из их традиционных идеалов создали и создают своеобразную garotte.

— Довольствоваться существующими отношениями — что еще вообще остается…? — так Старик сетовал уже пару раз, и оно все и идет таким образом: Поскольку мы ничего не можем изменить, мы довольствуемся лишь отношениями. Мы не кричим во всю глотку «Ура!», но сплоченно маршируем и послушно держим шаг.

ПОКУШЕНИЕ Непосредственно перед ужином, в 18 часов 30 минут, прибывает особое сообщение Великогерманского радио о попытке покушения на Фюрера и Высшего главнокомандующего. Покушение на убийство Фюрера! Означает ли это его свержение? Революцию? От сообщения Старик буквально окаменел. Кажется, нечеловеческим усилием он открывает, наконец, рот:

— Снова как в 1918!

И с этими словами он внезапно поднимается из кресла и молча исчезает. Я не могу сразу встать, иначе это выглядело бы так, словно я бегу за ним, а потому сижу так же как и другие, которые либо рассматривают коврики на полу, либо пристально уставились пытаясь увидеть нечто сквозь дыры в чадном воздухе.

— Теперь начнется! — произносит, наконец, кто-то. И все смотрят на него так, как будто его озарило или он резюмировал это чрезвычайное событие.