Крепость

Внезапно во мне ключом бьет злой смех: А кто должен что-то сделать из моих запасов картин и рисунков? Кто должен поинтересоваться чемоданами на Нордендштрассе, если случай так повернется, что для меня не будет дороги назад? Кто вообще может выносить приговор о том, что можно увидеть на картинах, если он не имеет никакого понятия, как и где они были созданы? Фотографии без текста стоят немного. Зрители по большей части слишком тупы. Только немногие способны к активному видению. Нужно все объяснять… То же и с журналами боевых действий. Эти сухие тексты, которые действуют мне на нервы, совсем ничего не говорят невежде… Я могу накопить еще столько же или даже больше материала — но сам по себе он никогда ничего не расскажет. Что это за неудержимый инстинкт, что подстегивает меня снова и снова рисовать, фотографировать и писать? Менее всего это походит на давление.

А собрание книг! Я ставлю их к Старику в кубрик и туда же отношу бретонскую резьбу. А изделия из фаянса? Тоже в кубрик Старика. Образцы довольно странных высушенных морских водорослей, коллекцию предметов, выброшенных морем на берег — все это — по большому счету просто хлам… Но о чем я думаю? Кубрик Старика тоже пойдет к черту! Незачем себя обманывать: Здесь рано или поздно все пойдет прахом, не сегодня так завтра…

На этот раз у нас будет плохое прощание — навсегда. Похоже, шансы на то, что мы сможем снова увидеться равны нулю. Взвешиваю в руках набор керамических тарелок и мисок с изображенными на них бигуденами — старая посуда с прекрасной живописью. Затем по очереди: старую глубокую кастрюлю, дверцу шкафчика, богато украшенную декоративными резными элементами, два широких бретонских пояса. Все тщательно заворачиваю в овечью шерсть и укладываю в матросский чемодан… Теперь я должен со всем этим попрощаться: Ничего не могу взять с собой.

— Очковтирательство, куда ни посмотри! — возмущается наш доктор, когда встречаю его во дворе флотилии.

— Ничего плохого не вижу, — говорю осторожно.

— Да ладно Вам — здесь повсюду ложь и обман. Все давно превратилось в одну большую фирму обмана.

— Но Вы же сами в этом участвуете, — подначиваю его.

— Участвую? Что Вы имеете в виду? Я участвую в этом обмане? Но не Я же пишу статьи полные ликования.

Снова не узнаю доктора: Что это нашло на него? Этот человек просто кипит от ярости.

Мне не приходится долго ждать, того момента как я узнаю, что его так достало: Ему нужны кислородные баллоны для военного госпиталя, а он не может их получить. Какой-то более высокий рангом офицер верфи их все реквизировал.

Как будто здесь что-то зависит от собранного для сварки кислорода! Ради Бога, что здесь еще они хотят сваривать? За ужином Старик ворчалив и неподступен.

— Ты собрал весь свой хлам — ну, рукописи и тому подобное? — все же спрашивает он.

— Так точно! — давно… Однако кое-что я хотел бы оставить у тебя, если тебя это устраивает.

Старик только кивает в ответ.

— Ты вернешься, — произносит он помолчав. — Впрочем, с ранеными будет только один автобус.

— Мне это больше нравится.

Старейший командир флотилии, Робель, останавливает меня, когда я позже спешу к моему павильону, посреди темного двора, так что я сначала даже пугаюсь.

— Я непременно должен говорить с Вами! — говорит Робель. При этом он сильно пыхтит. Ему приходится спешить за мной через весь двор скорым шагом.

— Прямо здесь и сейчас? — спрашиваю растерянно.

— Да, пожалуйста!

Пока идем по темному двору я слышу:

— Шеф серьезно угрожал мне…

И затем Робель выдает всю его историю тоном конспиратора: Он выразил в разговоре со Стариком — сегодня после обеда — всего лишь обеспокоенность в отношении нашей окончательной победы. — Вот на этом самом месте. Тут Старик внезапно остановился и сказал ему: «Если ты и дальше будешь распространять такие пораженческие речи, то ему придется сообщить куда следует и как можно быстрее.» А мы же, при все при этом члены одного экипажа! — плачется Робель. Я бы охотно сказал Робелю «Идиот!». Но вместо этого делаю над собой усилие, и позволяю всего лишь одну фразу: «Вы виноваты сами!». Робель останавливается как вкопанный и, запинаясь, восклицает:

— Я? Почему же я?

Всей душой желаю, чтобы этот перевозбужденный человек оставил бы меня в покое. Тема мне максимально претит, да и двор флотилии — это не то место, клянусь Богом, где следует обсуждать этот вопрос: Кто знает, как далеко разносится возбужденный голос Робеля.

Пока я делаю пару глубоких вдохов, и при этом громко пыхчу, меня осеняет, и я говорю — наклонившись к Робелю:

— Чтобы мне понять суть Вашего вопроса я должен во всем тщательно разобраться и уточнить кое-что у Вас, — и, вероятно, также у Старика…

Совершенно не представляю, как мне следует взяться за это дело, но тут замечаю, что это может мне удастся в полутьме двора и при таком же мерном движении:

— Мой издатель, Вам следует это знать, сидит в настоящее время в концлагере. А что это значит, Вы, пожалуй, можете себе представить…

— А почему? — вскрикивает Робель.