Крепость

— Да, почему? — мой голос звенит как эхо. — Все просто: Потому что он вел себя не так, как Вам шеф посоветовал. У него служил один человек, который говорил так же как и Вы, и он его не выдал. А он обязан был это сделать. Дело в том, что тот человек был закрепленным за ним агентом провокатором — и потому для моего издателя песенка была спета.

— Но шеф и я — мы ведь члены одного экипажа! Мы — друзья! — слишком уж громко возмущается Робель.

Чтобы как-то смягчать его, говорю тихим шепотом:

— Побойтесь Бога! Я тоже не вижу Вас в роли агента провокатора — но все-таки могу представить себе, что Вы когда-нибудь, где-нибудь однажды проболтаетесь…

— Я? — хрипит Робель словно ворона. — Как же я…?

— Ну, например, когда Вы поделитесь с кем-нибудь, кого Вы, как Вы думаете, хорошо знаете, тем, что Вы однажды высказали Старику свои сомнения относительно нашей окончательной победы. И тут Ваши слова попадут не только в уши Вашего знакомого, но и в еще чьи-то уши, и Старику мало не покажется, ему сильнее, чем Вам достанется, потому что он, в конце концов, здесь — шеф. И, кроме того, Вы должны знать — или, по крайней мере, предвидеть — что у нас здесь все делается подобным образом. Так сказать, в тихом омуте…

Проклятое дерьмо! думаю я при этом. Уже дошло до того, что мне приходится устраивать головомойку давно выросшему из коротких штанишек капитану третьего ранга, чтобы снова привести его на правильный курс. За что мне такое?

— Впрочем, он все же, даже в мыслях не допускает сообщить о Вас, но почему же?

— Так я…

— Если только у Вас нет…

Робель останавливается как вкопанный. Я делаю несколько шагов. Но Робель не движется.

— Чего у меня нет? — спрашивает он ошарашено.

— Уверенности в том, что война проиграна. Вы же все это не всерьез говорили! Иначе, это было бы слишком большая глупость!

Я широко улыбаюсь Робелю, полуобернувшись к нему. В слабом лунном свете могу видеть, что у него широко открыт рот, а верхняя губа так задралась, что видны все его лошадиные зубы. Эти большие зубы особенно отчетливо видны. А еще уши-лопухи: У мужика должно быть мозги совершенно пошли кувырком!

— Этим разговором, я полагаю тема исчерпана. Могу ли я пригласить Вас на бутылочку пива? — спрашиваю ласково.

— Пожалуйста — спасибо — пожалуйста, не теперь…, — заикается Робель. — Я должен собраться и преодолеть весь этот стресс, а потому я больше нуждаюсь в водке — и побольше.

И когда я уходя салютую, Робель запинаясь добавляет:

— Прошу Вас, никому не говорите о нашем разговоре!

Автобус.

Уже смеркается, когда подъезжает автобус. Быстрый взгляд на часы: четыре с небольшим. Автобус полностью забит ранеными. Только рядом с водителем сиденье еще свободно: мое место.

— А мои шмотки? — спрашиваю водителя.

— Я их уже разместил, господин лейтенант.

Мой автомат размещаю между нами. Старик появляется в купальном халате перед своим павильоном. Хочу попрощаться с ним, но он останавливает меня:

— Я прибуду позже на вокзал — на грузовике — чуть позже. Пока все организую…. Это, конечно, потребует времени…

Оберштабсарц подходит ко мне и пробует тут же раззадорить меня:

— Ну, как дела, Аника-воин?

Однако затем быстро переходит на служебный тон:

— Водитель был мной проинформирован, куда идет транспорт. Здесь в конверте адреса нескольких военных госпиталей — на всякий случай, если вас где-то не примут.

Поскольку я пристально, молча, смотрю на него, оберштабсарц добавляет:

— Я не думаю, что что-то пойдет не так. Все более или менее легкораненые. Я их уже наблюдал.

Забираюсь на свое место и повернувшись спиной к ветровому стеклу, говорю в автобус не смотря ни на кого отдельно:

— Доброе утро, парни!

— Доброе утро, господин лейтенант! — возвращается многоголосое эхо. Теперь мне, пожалуй, следует изобразить радость… Все глаза устремлены на меня, о, Господи! И я — в этом случае их Господь…

Пытаюсь смотреть в глаза одному за другим, и действую при этом так, словно хочу подсчитать находящихся в автобусе. Уже после четвертого, пятого ряда сдаюсь. Дальше позади я вижу только лишь белые поплавки голов: Перевязочные бинты, свежие повязки на головах. А еще и повязки из серых платков через грудь — перевязи для рук. Резко пахнет больницей, хотя несколько окон полуоткрыты.

Мне же, пожалуй, не нужно ничего говорить? Или, все же надо сказать пар слов? Но неожиданно для себя начинаю:

— Товарищи! Мы едем в Париж! Поэтому некоторые будут нам завидовать. Мы будем делать по пути небольшие остановки. Я знаю, как вам приходится стискивать зубы от боли… Но уже скоро все закончится! Если у кого-то есть вопросы, то давайте сейчас их решим… Мы едем в конвое, из-за бешенных партизан. Это проще — это значит: большая уверенность для нас. Спецрейс! Да еще в сопровождении. Нам больше пока ничего и не нужно, конечно!

Некоторые судорожно смеются. Я чувствую себя страшно тупым. Поэтому пытаюсь перейти к заключению:

— Сначала мы поедем на вокзал, там собирается конвой. А потом начинается наше путешествие! Ни пуха нам ни пера!

Пока несколько человек пытаются хлопать в ладоши, я обращаюсь к водителю: — Вы знаете дорогу?