Крепость

— Мне, тогда как раз исполнилось восемнадцать, и я ходил в фаворитах в моем классе. Повсюду в Oberlungwitz на стенах домов были наклеены плакаты: Большой карнавал борцов! — Хочешь верь, хочешь нет — но боролись на пяти матах. И все же, нужно было ждать целую вечность, пока не дойдет твоя очередь. Пивнушка, где лучше всего можно было убить время в ожидании, располагалась непосредственно под залом, в длинной, узкой как кишка комнате с лакированными столами. Вот там я сидел и потягивал лимонад, а напротив меня сидел наш полутяж с классной бабенкой: рыжей и соблазнительной как котенок.

Чувствую на себе заинтересованный взгляд Старика, и смотрю ему прямо в глаза: Старик кивает словно в задумчивости, а на лице выражение удовольствия.

— И дьявол его знает, что этот наш полутяж себе вообразил при этом, — продолжаю, — когда он начал оттягивать рыжей левый указательный палец назад — но не просто ради шутки, не таким образом…, — и я показываю Старику, как это было, — а для боли оттягивал его все дальше и дальше. Рыжая сначала покраснела, а потом побелела. Белый цвет был ей больше к лицу. Но она сидела не пикнув. Только стискивала зубы, да еще губы побелели. Я аж вспотел только от одного вида этого, и мне было ужасно страшно, что полутяж отломает ей палец. Мужика звали Тимм. Полный отморозок: Щетина, стрижка под ежика, челюсть как щипцы для колки орехов — и вдруг из меня вырвалось: «Эй, ты! Ну-ка прекрати заниматься этим дерьмовым делом!»

В следующий миг этот Тимм вытаращился на меня так, будто хотел сожрать меня с потрохами. Я вот подумал, тебя пронзит такая же невыносимая боль, как и меня там…

— Ничуть, — произносит Старик, а я делаю вид, будто история и закончилась на этом. И только когда Старик хватает свой стакан, говорю:

— Только эта боль пришла не от нашего полутяжа, а от той самой дамочки.

Старик с силой втягивает в себя воздух, а я поясняю:

— Она, как свободная женщина имела все права и могла, пока я смотрел в глаза Тимму, действовать как хотела, без того чтобы я заметил что-либо. Короче, она врезала мне такую затрещину, что я не смог очнуться и к следующему вызову борцов… Вместе с тем я получил, во всяком случае, значимый опыт. На всю жизнь, так сказать….

Старик только издает:

— Ну, ну, ну…

Я не осмеливаюсь больше продолжать свой путь до маяка Saint-Mathieu, но, по крайней мере, добираюсь до маленького пляжа Saint-Anne. Здесь я один как перст, и каждый, кто замыслил бы напасть на меня из кустарника, мог бы или сцапать меня одним прыжком или застрелить из охотничьего ружья. Но люди, которых встречаю на своем пути — это, прежде всего, рыбаки с очень длинными удилищами — производят чрезвычайно приветливое впечатление. Они приветствуют меня тоже, в ответ на мое приветствие. Бог знает, что они думают о морском офицере, с мольбертом на одном плече и палитрой в другой топающего по местности безо всякого сопровождения. Внизу, у воды, прямо-таки тропическая растительность. Различаю даже плотные кустарники бамбука, которых я больше нигде в Бретани не видел. Пробираюсь по горной тропинке, плотно прижимающейся к крутизне утесов, и вскоре передо мной открывается вид на залив и дальше до открытого моря: Голубая со стальным отливом глубокая вода. Дальше она изменяется к темно-синей зелени. Здесь, по крайней мере, несколько часов, я могу быть художником наедине с собой. Я наслаждаюсь этим как неожиданной лафой, подаренной мне судьбой: никакого лицемерного позерства, никакой ложной суеты, никакой головоломки, никакой необходимости держать ухо востро. Я спускаюсь, башмаки в руках, штанины засучены, на пляж. Море едва движется. Иногда я попадаю ногами на влажные места, иногда даже выдавливаю ступнями воду. Опускаюсь на жесткий, покрытый пересохшей на солнце коркой песок. Он бледно-желтый — одна сплошная широкая полоса. Море напротив, так как я сижу довольно низко, имеет ширину с большой палец руки — словно вырисовано одним-единственным движением кисти. Сижу неподвижно, только веки дрожат. И пытаюсь удержать их также в покое: Я пристально всматриваюсь в линию горизонта, до тех пор, пока глазам не становится больно. В этот миг чувствую себя как потерпевший крушение, которого выбросило на чужой берег… Потерпевший кораблекрушение? Чужой берег? Откуда взялись такие мысли? Если бы не было войны, то стоял бы я сейчас в Мюнхенской академии за моим мольбертом и рисовал… Война забросила меня сюда, и, все же, она до сих пор так далека от меня, как будто бы ее и вовсе нет. Старик разрешил провести учебную тревогу флотилии. Командир штабной роты руководит учениями. Когда люди с карабинами, противогазами и непривычными стальными касками спешат из всех углов и занимают свои позиции, Старик выказывает свое недовольство:

— Они даже не могут правильно бегать. Чистый дилетантизм! Будто в «Полицейские и воры» играют!