Крепость

— Ради Бога, нет — конечно же, он не такой! — произносит дантист, а я думаю: Хоть бы он уже заткнулся! Но нет, дантист продолжает — и так, будто не заметил, насколько Старик взбешен. — Если некто настолько устал или нервно истощен, когда, не задумываясь, верит очередному призыву Фюрера, тогда, конечно, он может совершенно не разбираться в смысле и значении изящных искусств. И в этом случае, пожалуй, он должен оставаться относительно образования и подобной искусствоведческой чепухи никчемным, жалким человечишкой, а наши устремления образовать его могут оставаться лишь благим пожеланием.

Хочу придти на помощь дантисту, и также помочь и Старику. Но не могу. Сижу как пришибленный и только думаю: С какой это стати наш зубной врач спровоцировал всю эту ужасную болтовню? Зачем, ради Бога, он хочет вывести Старика из себя?

— Что Вы подразумеваете этим? — спрашивает тот после мучительно длинной паузы таким явно угрожающим тоном, что дантист не мог не услышать. Но ни таким тоном, ни тяжелым взглядом Старика из-под нахмуренных бровей, его не запугаешь: Он продолжает говорить совершенно нормальным голосом:

— Согласитесь, сам Фюрер, в своем лице, являет осмысленную картину стремления немецкого народа к высокой культуре — то, чего о Денице не скажешь при всем желании…

В здравом ли уме этот парень? Или просто пьян? Стараюсь и не могу уловить признаки опьянения.

— А что касается этих извечных призывов, — продолжает дантист тем же тоном, — то, разрешите сказать, что он даже позволил себе произнести здравицы тогда, в офицерском собрании, когда присутствующим там офицерам собственной персоной представлял свое назначение Главнокомандующим ВМФ — 30 января 1943 года, как мне помнится — прокричав в конце своей хвалебной речи Фюреру: «Фюрер! Фюрер! Фюрер!»

Что теперь сделает Старик? И почему он внезапно смотрит на меня так сердито? Я же не могу запретить говорить дантисту.

А тот, словно не замечая ничего вокруг, говорит дальше:

— Для Деница нет ничего более импозантного, чем Фюрер. Если бы он мог, он лизал бы ему ноги. Впрочем, он тогда также объявил, что отныне он, всю силу Военно-морского Флота, «где только возможно вложит в подводную войну» — хочет «вложить»… — если передавать дословно.

Наконец зубник, кажется, подходит к концу своей речи. Проходит минута, но Старик не двигается. Он должен был бы теперь же возмутиться, однако не делает этого. Более того, вынимает, медленным движением, сигару изо рта, выдыхает синий дым: И просто скрывается в этом синем тумане.

— Мы еще поговорим об этом! — бормочет он, но так, что дантист должен это услышать. И, слава Богу, тот, наконец, поднимается и по-граждански просто делает поклон Старику и затем еще и в мою сторону.

— Сильный табак, — раздается голос Старика, когда зубник исчез на горизонте. Я же храню молчание, и мне не тяжело сидеть так неподвижно и отмалчиваться в ожидании продолжения речи Старика. Но он замолкает.

Спустя несколько минут, настолько медленно, будто внезапно ощутил боль в пояснице, он начинает подниматься и говорит, едва шевеля губами:

— Я снова должен отправиться к Бункеру. Ты со мной?

В машине Старик спрашивает меня:

— Ты как это можешь понять?

— К счастью, — отвечаю негромко, — поблизости находилось мало людей, но, все же, двое-трое, могли услышать дантиста… Такой суеты нам только и не хватало!

После этого Старик больше ни словом не касается сцены с зубным врачом.

Еще не слишком темно, но портовый район являет собой в это время таинственное царство мертвых. Противотанковые заграждения оставляют нам только узкий проезд. На всех дорогах вокруг Бункера сооружены такие противотанковые заграждения. Прожекторы играют своими лучистыми пальцами в небе, не объединяясь в одной точке: Они рыщут по местам вероятного появления самолетов противника.

Прямо по курсу большие судовые многоламповые светильники выбрасывают в темноту белый свет. Посреди улицы идут работы: убирают перекрученные металлические тавровые балки из разбомбленного склада.

Внезапно, словно одним махом, гаснет весь свет: должно быть бомбардировщики на подлете.

Старик прибавляет газу: Мы должны успеть достичь Бункера, пока не началось

светопреставление. Сквозь визжание наших шин слышу, как стреляют зенитки. Их грохот отчетливо приближается. Старик бесцеремонно ведет машину по плохо укрытым проездам прямо в Бункер. Едва въезжаем, огромные ворота начинают закрываться: Мы въезжаем едва ли не в последнюю минуту. Могу передохнуть: Здесь мы точно в безопасности.

Держим курс на ремонтный цех перископов. Старик должен поговорить там с несколькими рабочими. При этом речь не идет о перископах, цех всего лишь место встречи. А меня тянет к плавательному боксу, где лежит моя лодка. Я, правда, не знаю еще точно, когда мы выходим, но уже чувствую себя принадлежащим лодке. Странное чувство: Ощущаю себя на неком подобии нейтральной полосы. И теперь больше не выказываю свое нетерпение. А страх? Страха тоже больше нет. Сильное напряжение — да, оно присутствует!