Крепость

— Можно полный, — прогудел Каюрский, усаживаясь верхом на стул между Тимашевым и Шукуровым. — Бывшему моряку это все равно, что слону дробинка, — он принял из рук Шукурова полный стакан, отставил, очевидно, что для эстетики, мизинец и вылил в себя стакан целиком. Вернул посудину Шукурову, а всем вдруг стало ясно, что пришелец такой большой, что к нему надо обращаться уважительно, как к старшему, в пьяном угаре вспыхнуло детское: самый большой и сильный — всегда вождь.

Пошатываясь, добрел до него Боб Лундин, припал к его спине:

Стоит средь хижины моей
Чудовищный скелет.
Я говорил ему: «Не пей!»
Он не послушал, нет,

ласково напевал он. А потом сказал:

— Это преступно, что Илья скрывал от нас такого могучего человека!

— К сожалению, — громоздкий пришелец развернулся лицом к Илье, — мы с Ильей Васильевичем знакомы только заочно, да и прибыл я с печальным известием: скончалась Роза Моисеевна.

«Вот оно, это нечто», — подумал Илья и почувствовал облегчение. Пусть это жестоко, признался он сам себе, но все равно, слава Богу, что не с Антоном, не с Элкой, не с Линой…

— Действительно, печально, — сказал Илья. — Когда похороны? Я, очевидно, должен быть на кладбище. Впрочем. Владлен мне скажет подробнее. Ему уже сообщили? Когда он прилетает? — тараторил Илья, надеясь избежать сегодняшнего визита в дом, где была Лина, не хотел он ее видеть, но не объяснять же это незнакомцу. — Вы на похороны тоже придете? Роза Моисеевна вас называла «твердокаменный марксист»…

— А что, разве есть еще такие ископаемые, которые во все это всерьез верят? — выкрикнул развязно Ханыркин, желая обидеть.

Каюрский мрачно посмотрел на Анемпадиста, но ничего не ответил ни ему, ни Илье о Владлене, затем понизив голос почти до едва слышного шепота, вдруг сообщил:

— Ленина Карловна вам никак не могла дозвониться. Она хотела, чтоб вы приехали туда. Она ведь совсем одна. Петя до сих пор в школе и ничего не знает. А нужна мужская помощь, просто поддержка. Она все пыталась вам дозвониться, но неудачно, — повторил он.

— Разве? — тоже шепотом, отвернувшись от приятелей, иронически спросил Илья. — Мне кажется, она весьма удачно дозвонилась до моей жены. И все передала, что сумела. Простите, вы многого не знаете, вы человек со стороны, но, раз уж вы попали в эту историю, передайте ей, что я ее не хочу больше видеть. А хочу я выпить. Вы будете? Налейте, кто-нибудь. У кого канистра?

— «Изабеллу» или водку? — поинтересовался Шукуров. — Коньяк, увы, кончился. Мы приносим извинение нашему гостю, но что делать!

Каюрский сунул руку в боковой карман пиджака и достал четвертной, прогудев:

— Вы тоже меня извините, я здесь как бы незванный гость… Я бы и сам сходил, но не знаю, куда. Если надо, могу больше. У нас в Иркутске на водку талоны, а коньяк пока свободно.

Привыкшая к поборам редакция возликовала.

— Как раз на три бутылки коньяка. Я схожу, — сказал Шукуров.

Он подхватил свой портфель и, кренясь то на один бок, то на другой, хотя и удерживаясь на ногах, вышел.

Тем временем Ханыркин сцепился с Вёдриным.

— Я не антисемит, — брызгал он слюной, — но есть логика. Вначале они нам это все устроили, а теперь уезжают.

— Ладно. Успокойся, да, — отмахивался Вёдрин. — Почему они?

— А потому. Анекдот даже такой есть. В восемнадцатом году посылает Господь на Землю, в Россию, пророка Луку — посмотреть, что тут у нас делается. Через три дня получает от него телеграмму: «Сижу в Чека. Пророк Лука». Ну, Господь тогда пророка Илью посылает, не Тимашева, разумеется. И опять телеграмма: «Сижу и я. Пророк Илья». Тогда Господь расстроился, но думает: «Надо кого-нибудь из евреев послать». И посылает Моисея. Что ж, через три дня приходит от Моисея телеграмма: «Жив-здоров. Нарком Петров».

— Ты от злости совсем ум потерял, — через стол крикнул Саша. — По-твоему, Илья с Лукой русские, что ли?!

— Ты сам пойми, сука, что это народное мнение! Евреи революцию совершили, а теперь бегут. Ан нет, пусть здесь сидят и жрут ту кашу, что сварили! Тебе этого твой папочка, небось не объяснил, вы не кашу, вы разносолы лопаете!

Что сказал бы Саша, не известно, но во весь свой утесистый рост поднялся вдруг Каюрский, забыв о Тимашеве, и, вздернув за подбородок голову Ханыркина, перегнулся к нему и выдыхнул ему в лицо:

— Ты! Мразь! Черносотенец! Да за такие слова партийный билет мало на стол положить!

Илья не успел поразиться пафосу и искренности, столь не свойственным их иронической среде, а Каюрский продолжал: