Крепость

— Я уже и повыше говорил: вам второй раз марксизм в подполье загнать не удастся! Я за марксизм кровь проливал, я его выстрадал! В нем моя жизнь, а мне уже пятьдесят семь! Моего деда Колчак расстрелял! Отец, весь изрубленный, уцелел, выжил, чтоб в тридцатом году от ран умереть старых! Теперь, я знаю, разговорчики ходят, что Колчак интеллигент был, университет в Иркутске открыл, а у меня другая правда — жизнью и кровью моих деда и отца доказанная! Если вы не за марксизм, то за что?.. Какие-то вы тут мелкие. Одно слово — западники, москвичи! Забыли азы, что все кругом пронизано борьбой классов, классов, а не национальностей! — это уже был пафос трибуна, и все примолкли. — Конечно, Россия — страна Водолея, а в следующем веке начинается эпоха Водолея. И от нас пойдет новая цивилизация, бесклассовая. Но путь к ней лежал и по прежнему лежит через борьбу классов. Я знаю, что через классовое пробивается общечеловеческое, но опять же — общечеловеческое, а не национальное! Ведь и вы, в сущности, человек класса! Чего вы хотите? Я вам скажу: возврата к буржуазной или мелкобуржуазной системе. Ха! Новоявленный Сисмонди — вот вы кто!

— Откуда он такой? — удивился Вёдрин, пытаясь вглядеться в лицо Каюрского.

— Он — «товарищ» или «гражданин», — съязвил побледневший Ханыркин. — Марат. Робеспьер. Дзержинский.

— Я-то из Сибири. Мы, сибиряки, вот кто революцию спасли. Наши корни в декабризм уходят. У нас в Иркутске и Волконский, и Трубецкой жили. Могу названия улиц вам перечислить: Карла Маркса, Польских повстанцев, Фурье, Степана Разина, Волконского, Свердлова, Желябова, Дзержинского, Литвинова, Марата, да, да, Марата! Мы этим духом дышим. Потому мы и в Отечественную Москву и Россию отстояли. Вы столицу чуть не сдали, а сибирские дивизии пришли и повернули, погнали фашистов. А вы всего боитесь. Вы даже термина «гражданственность» пугаетесь… А почему? Ведь он сводится всего лишь к смелой защите интересов прогрессивного класса. К смелой!., и — прогрессивного!.. А вы — за регресс! У нас в Сибири антисемитизма никогда не было! Это вы нашего Распутина всяким гадостям научили. Не случайно сказано, что эпоха Водолея начнется из Сибири, потом перейдет в европейскую Россию. Потому что мы, сибиряки, — интернационалисты! Сколько у нас кровей и народов — масса: гольды, алеуты, тувинцы, эвенки, буряты, тунгусы, якуты, чукчи, тофалары, нанайцы, коряки… Ваш знаменитый московский Корякин — наверняка из них…

— Да вы прямо крестоносец какой-то, — сказал Шукуров, уже минуты две как вернувшийся и слушавший молча проповедь Каюрского.

— Одержимый, — поспешно отступал струсивший Ханыркин. — Кого это сюда Тимашев притащил? Впрочем, рыбак рыбака… Если меня завтра заберут, то я знаю, кто виной!..

— Да кому ты нужен! — взревел Каюрский. — Меня, меня скорей посадят, чем тебя! Я лекции читаю, так моих студентов уже таскали, по восемь часов допрашивали, но я сам пришел туда и сказал, что я за марксизм, за подлинный марксизм жизни не пожалею, по колено в своей крови стоять буду. И меня с места не сдвинешь! Не то, что вас!.. Много вы знаете, а того понять не можете, что именно жаль, что прошли времена крестоносцев. Чтобы выступили в защиту не креста, конечно, а наших марксистских цдей. Вы, москвичи, идеологи, журналисты, должны это делать, а вы именно хихикаете, а не делаете. В кустах отсиживаетесь! Я напишу, и теперь я понимаю, что того, что я напишу, никто не напишет! Вы сами себе примелькались, не даете себе труда разобраться в нашей идеологии, в том, как ее извратили, и в ее сущностном гуманистическом пафосе. Небось, думаете, — лапой своей указал он на Ханыркина, — что там, у них, за океаном, лучше. Хуже! Я докажу, что хуже. Там лже-свобода и лже-гуманизм. Свобода набивать свой карман, и гуманизм — грабить ближнего! У вас именно все понятия сместились! Даже у вас! — кивнул он Вёдрину, которого, очевидно, выделил из прочих. Взял за руку Тимашева и легко поднял его: — Пойдемте отсюда, Илья Васильевич, мне еще кое-что надо вам сообщить!..

Илья стоял растерянно, а Паладин сказал:

— Между тем это именно насилие, а отнюдь не гуманизм.

Быть может, наш друг еще не хочет уходить?..

— Именно! — заорал молчаливый и, казалось, спавший Гомогрей. — Именно! Мы никого не боимся! Это к нам даже милиция боится подходить. Меня на прошлой неделе задержали. Не помню, что я им буровил, как мент вдруг: «Да вы пьяны». А я ему: «Кто пьян? Я? Да это вы пьяны!» Тимашов у нас историк! пусть запишет в свою историю, что милиция боится хватать Гомогрея! Эй. Шукуров! Ты что принес? Я с Тимашовым пойду. Мне только домой еще бутылку портвейна надо. Нельзя к жене без бутылки. Не поймет.

— Да брось. Потом вместе пойдем. Нам все равно по пути, — прижал его к стулу Шукуров.

А Тимашев тем временем был влеком Каюрским к выходу. Наконец, растерянность его прошла, и перед дверью он уперся:

— Однако, довольно странно вы себя ведете.

Каюрский загудел, нависнув над ним, прямо в ухо: