Крепость Ангела

— Родя, я всего лишь исполнил просьбу человека влиятельного, который нас великолепно принимал.

— Ага, ты надеешься еще не раз…

Он перебил с твердостью:

— Этим знакомством я дорожу, правда. А насчет римского телефона… я с ним свяжусь и узнаю, не против ли он.

— А тебе самому не приходило в голову, что просьба иностранца очень необычна?

— Приходила. Но я, повторяю, не посвящен в тайну их отношений со Всеволодом… если там вообще были какие-то тайны.

— А иначе зачем заметать следы?

— Не знаю, Родя. Я человек маленький.

Последняя ложно-смиренная фраза убедила меня окончательно: врет. Врет от начала до конца. Петр — человек крайне самолюбивый и независимый, и на службе у Всеволода не сломался, и на побегушках у синьора промышлять не будет. В этой тайне он играет вполне самостоятельную роль.

— Значит, концовку поэмы вы не слышали?

— Две последние страницы. Севка позже начал, все пыхтел по поводу ускользнувшего поместья. В семь Наташа принесла кофе и подогрела страсти: «Теперь ты настоящий помещик?» — говорит. Ну, он сорвался тебе звонить. Она тоже ушла, мы остались втроем.

— О чем говорили? Учти, я сравню твои и Степины показания.

— Я вообще молчал. Эти двое, — Петр улыбнулся презрительно, — как лакеи, обсуждали хозяина.

— А именно?

— Женька завелся. Как русские самоистребительно отдаются Западу… обычная болтовня.

— Это поэма навела его на обобщения?

— Он и раньше не одобрял антирусскую, по его мнению, политику Всеволода и хотел от него уйти.

— Что ж удерживало?

— Возможно, твоя жена. А что? Он каждый день имел счастье ее лицезреть.

— Возможно. — Я размышлял. — Жаль, что Евгений не дослушал поэму до конца.

— Не понимаю! (Но мне показалось, он напрягся.) Эти байронические излияния… какое они имеют отношение к действительности?

— Такое, что твой Паоло приказал их уничтожить.

— Это простая любезность…

— Такой «любезностью» ты отплатил покойному, слуга двух господ.

— Не тебе бы обвинять!.. Никому слугой не был.

— Верно. Ты впервые попал в столь властные и энергичные лапы. Вы оба попали, но Всеволод отказался.

— От членства в международном клубе? — уточнил Петр с усмешкой.

— «Тринити триумф», — в непонятной связи вдруг вспомнилось вслух; латинские слова, словно стихи; после паузы Петр откликнулся запоздало:

— Что это значит?

— «Троица торжествующая».

— Откуда тебе известно это выражение? — Голос его звучал бесстрастно.

— От Паоло Опочини.

— Не может быть!

— Почему «не может быть»? Чего ты испугался?

— Я не… Разве ты виделся с Паоло?

Я полез в карман за сигаретами, стараясь выиграть время для верных ходов, догадываясь, что затронул некий нерв в подтексте нашего диалога.

— Нет. Но не прочь бы повидаться.

— Наверное, это можно устроить, вы же родственники, — подхватил Петр небрежно. — Но сначала объяснись. Откуда тебе известно про латинскую Троицу?

— Итальянец сфотографировал «Погребенных».

— Знаю, у меня есть фотография.

— И назвал фреску «Тринити триумф». Наш местный доктор знает латынь.

— И это все?

— Кое-что есть и в бумагах Всеволода, — произнес я многозначительно.

— Что?

— Пока не скажу. Поэма называется «Погребенные»?

— Да.

— Как же ты не догадался поискать черновик?

— Я думал, это и есть черновая рукопись — от руки, по марки, исправления… Автор сам сказал: вещь сырая.

Я произнес вполголоса, глядя в темные глаза напротив:

— «Где ты ее прячешь?»

— Кого?

— Рукопись.

— Я не прячу!

— Евгений сказал перед смертью: «Где ты ее прячешь? Погребенные уже не скажут. Ты — убийца!»

Петр словно онемел от ужаса — какое-то время мы молчали, — наконец прошептал:

— Кому сказал?

— Разве ты не слышал? Тогда ночью, в парке, Степану…

— Вот пусть Степан и отвечает.

— Ответит — за свое. А ты — за свое.

— А ты, наследник? — вырвалось у него злобно.

— Каждый ответит. Итак, получишь инструкции от своего иностранного босса — приезжай в Опочку.

— Ничего заранее обещать не могу, но…

— Меня очень интересует «Троица торжествующая».

* * *

По дороге домой я заглянул к доктору в желтую хижину: они с Ларой распивали чай и меня угостили. Скудное солнце светило сквозь кисейное кружево, зажигая нежным пламенем алые розы в стеклянном кувшине на подоконнике, отражаясь в зеркале самовара на столе. От этой старинной пасторали у меня заныло сердце.

Художница уговаривала старика разрешить ей сделать несколько зарисовок больных.

— Ты можешь напугать, Ларочка…

— Я незаметно, из кустов, ну пожалуйста!

— Ты ж вроде меня собиралась увековечить.

— Само собой! Но ваш портрет требует времени и полной отдачи. А это просто несколько набросков. Меня ужасно заинтересовало, дядя Аркаша, ваше наблюдение о мистиках в сумасшедшем доме. Босх в гробу перевернется.

— Ну, если очень осторожно…

— Клянусь!

— Аркадий Васильевич, и давно вы в Опочке процветаете?

— С пятьдесят первого. Как назначение после института получил, так вот на всю жизнь и застрял. И лежать, конечно, в этой земле.

— В дворянском склепе не хотите?