Крепость Ангела

— Погодите. Вы начали рассказывать о ядах еще за столом. Допустим, Марья Павловна прихватила мундштук Митеньки и подбросила в лабораторию. Он его вертел в пальцах и мог увериться, что случайно оставил там. И при свидетелях вторично посещает лабораторию. А на самом деле яд похищен позже, ведь она ходила к вам звонить?

— Ходила.

— А вы, как человек деликатный, наверняка оставляли ее вот в этой комнате с телефоном.

— Может быть… — уступил доктор. — То есть я действительно оставлял, но не уверен, что она приходила после того чаепития.

— Наверняка. Ведь она ждала писем, тревожилась за мужа. Кстати, что ее тревожило?

— Она не говорила прямо, но намекала, что за внешней жизнерадостностью Митеньки кроется тяга к суициду.

— И вы, конечно, об этом следователю доложили?

— А как же.

— Видите, почва была подготовлена. Между тем «предсмертная» записка, по свидетельству Петровича, носит совершенно безобидный, шутливый, иронический характер.

— Вы больше доверяете постороннему пьянице, чем друзьям Митеньки?

Я посмотрел на художницу. Она сказала серьезно:

— Я ничего не знаю… но до самой смерти мать относилась к Марье Павловне с уважением, почтением даже. И как бы завещала меня крестной.

— Что ж, моя версия рухнула.

— У вас была версия?

— Я исходил из натуры нашей бабки, затронутой тьмою, — так казалось мне во мраке «Погребенных». Но, разумеется, недостаточно знал ее. — Почему-то меня понесло к окну, к алым розам, я говорил словно себе: — Вот здесь она впервые услышала про яд и украла его, возможно, для себя… Нет, уже разыгран перед свидетелями пассаж с мундштуком, уже возник замысел убийства, который реализуется в пародии на Святую Троицу. Может, этим дело и ограничилось бы, искусство в некоторой степени обладает магической силой: изобразил — как бы убил в воображении, душе (и христианская проповедь подтверждает: не убий даже в мыслях). Как вдруг доктор вручает ей письмо от мужа с ироническим душком: «До встречи в нашем склепе»… Идеальное самоубийство. И брат мой упоминает этот проклятый родословный склеп из фрески!

Я замолчал, майское солнце, темные воды, черные ели, безумные мысли… в полутемной прихожей под раскрашенной статуей… Боже мой, чья злая воля действовала… и продолжает! Я с ума схожу, но будто наяву вижу, как она спешит домой, ухаживает за беременной, вдруг под каким-то предлогом ускользает и в вечерних сумерках мчится на своем велосипеде на станцию. И друзья Митеньки покрывают ее из жалости? Вполне правдоподобный вариант, кабы они не выбрали ее крестной матерью своего единственного ребенка, возлюбленной моей. Тайна глубже, ужаснее, «живая жуть» — не раз уже охватывало меня это «нездешнее» ощущение.

Я созерцал мрачный ельник за ржавой решеткой с колючей проволокой поверху — для здешних безумцев, к которым вот-вот присоединюсь… и вдыхал пленительную горечь роз, вовсе не похожую на тот тревожный аромат моих первых посещений докторского домика.

* * *

Вечерний ветерок подгонял в спину, а грязный после ночного дождя проселок замедлял шаги. Мы возвращались домой. Я повествовал о московских впечатлениях.

— «Погребенные», «Тринити триумф», «Троица торжествующая». Символическая перекличка, не правда ли?

— Да, потрясающе! — Я почувствовал, как глубоко загадка захватила ее. — Вы думаете, ваш кузен вступил в какое-то жуткое тайное общество и написал об этом поэму?

— Как будто так.

— Слишком фантастично.

— Вот уж нет. Обществ этих — сект, лож, братств — тьма! Наступила эпоха почти открытой сатанократии, и оттаявшая от атеистического льда Россия бросилась в объятия братьев.

— А ваш Петр говорил о респектабельном клубе.

— Дымовая завеса. Стал бы респектабельный синьор беспокоиться о какой-то романтической поэме.

— Но ведь побеспокоился. Что в ней криминального?

— Ничего. Кроме того, что ее автор отравлен, а рукопись уничтожена.

— Не слабо! — Мы разом остановились, и она зашептала жарко: — Но если поэма сама по себе безобидна, значит, мешал ваш кузен. Они поняли, что доверять ему нельзя, и избавились от него.

— Не забывай, дорогая, о бабушкином болиголове, который я пустил в ход.

— Не забывайте, дорогой, о французском флаконе и о склепе в записке. Нет, тут проглядывает не только ваш импульсивный порыв, а тщательная подготовка к преступлению: горничная внедрена с весны, после Италии, так? И синьор виделся с Марьей Павловной.

— Да что, она всем яд разливала, что ли? Доктор говорил о шести дозах… — Я запнулся. — Итальянец и с ним виделся.

— Ерунда! Дядя Аркаша — человек редкостной доброты и тридцать лет назад закаялся.

Мы взволнованно и бодро зашагали по грязи к чернеющему вдали парку.

— Ты понимаешь, Всеволод переменил название поэмы.

— Это важно?

— Если из эстетических соображений — для нас не важно. Но если из осторожности, из каких-то опасений… «Тринити триумф» — «Троица торжествующая». Петр обомлел, услышав от меня это выражение.

— Но уничтожил он «Погребенных»!

— Видимо, в самом содержании поэмы почуял опасность: некий дух искушает героя в белом дворце — на вилле Паоло в стиле палаццо на берегу Тирренского моря.