Крепость Ангела

— Он преклонялся перед твоим, так сказать, гением, — сухо отчеканил Петр, — и воображал… — Вдруг захихикал (захрюкал — такого смешка я за ним раньше не замечал). — Дурачок воображал, что тем самым спасает Россию.

— Не утрируй, ты не Смердяков, он не дурачок. И не простил бы мне смерть Наташи.

Петр сказал серьезно:

— На свете есть вещи важнее сексуальных драм.

Итак, мы подошли к тому «важному», ради чего уединились почти за километр от дома у гнилого помещичьего пруда.

— «Тринити триумф» ты имеешь в виду, я знаю из бумаг кузена. — Конечно, я брал его на понт, не давая опомниться. — Некая тайная структура, в которую вступили в палаццо Паоло.

— Я просил его: «Не подходи!» — вырвалось у Петра.

— «Не подходи»?

— Вы с Наташей стояли возле статуи на мосту.

— Да, напротив Дома Ангела, — я усмехнулся, — где, между прочим, похоронен граф Калиостро.

Так живо вспомнилось сверкание небес, смятение сердец и бесов суета («О как ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе», — бормотал я — не ей, себе, с горечью, что мой «стих» кончился! Она озиралась жадно, мы были еще живы), так вспомнилось, что чуть не пролилась пресловутая слеза. Я прислушался, Петр вещал:

— Гробница римских императоров и древняя папская резиденция. Символическое сочетание, правда? Где святость, там обязательно бес.

— Там была темница Уста Ада.

— Вот это название, а? Через века звучит! Паоло знаком кое с какими секретными документами из архива инквизиции. Ходят слухи, что их собираются опубликовать — подарочек к двухтысячелетнему Рождеству. Черта с два они все опубликуют!

— Ты испугался, увидев нас на мосту?

— Нет, но… Всеволод сразу нарушил тайну исповеди.

— Исповеди? — Я усмехнулся. — Ничего тайного он не поведал.

— Все равно не должен был… Я понял, как он беспечен и неосторожен.

— И тем самым опасен, правда? Ты подключил свою подругу следить за ним. — Петр молчал, мы глаз друг с друга не сводили. — А послушав поэму, решил избавиться от него.

— Вопрос о том, кто кого избавил, мы, кажется, уже решили. Ты же признаешь себя виновным?

— Признаю, признаю, — поддакнул я нетерпеливо. — Дальше! Ну, что молчишь? Я ж у вас в руках, не выдам… более того, заменю брата!

Петр молчал как камень.

— Это оккультная структура, да?

Он отшатнулся, по-прежнему молча, смуглое красивое лицо на секунду исказилось, словно в молитвенном экстазе. Наконец бросил:

— С чего ты взял?

— Подсказали бабкины «Погребенные» — перевертыши христианской Троицы.

— Сильный символ, Паоло оценил. Я не уполномочен тебе что-нибудь раскрывать. Подожди.

— Не могу ждать.

— Да ведь все улажено, — сказал он спокойно. — Самоубийство. Женьку никто искать не станет.

— В принципе ты прав. Но мне нужно знать, во что я ввязался.

— Пока — ни во что. Пока у нас с тобой нейтралитет на почве тайного греха.

Я задумался, глядя на осенний прозрачно-черный пруд. Абсолютно недвижный, в котором отражалось угрюмое поднебесье и к которому близко не подойдешь — топь. «Мы все погибнем!» — пронеслась странная мысль и сгинула, утонула в черных водах.

— Мистерия смерти здесь, при жизни, — страстный шепот, я вздрогнул, — уничтожает страх.

Он меня подслушал? Подсмотрел начало моих записок? «Мистерия — опыт прижизненного переживания…»

— Страх смерти? — уточнил я.

Петр кивнул.

— Значит, в белом палаццо на берегу моря разыгрываются древние действа. А как Уста Ада? Не страшно?

Я не сводил глаз с болотной топи, а кто-то за моей спиной произнес сдавленным голосом:

— Я узнал правду: Бог и дьявол — одно лицо.

Я обернулся: неузнаваемое лицо искажено судорогой, руки вытянуты мне навстречу, как будто он собирается… Петр вдруг подмигнул, захихикал, скорчив рожу, высунув кончик языка, красный и энергичный… «живая жуть», аж померещилось — раздвоенное жало… Я выговорил, унимая дрожь:

— Ну что за детство, Петь? (Детством тут и не пахло!) Ладно, пошли. Мы рискуем очутиться в заведении доброго дяди Аркаши.

* * *

В бледном бессолнечном свете дворянских окрестностей концентрировались персонажи мистерии. В аллейке, уже на подходе к флигелю, мы наткнулись на Степу. «Нам надо поговорить, Родя». — «Говори». — «Наедине». Диалог этот так многозначительно перекликался с тем, первым, когда секретарь привез урны, что я тотчас захотел с управляющим уединиться, но с крыльца меня взволнованно позвали дамы — Алина и Лара. Мы втроем (нас только трое осталось!) быстро подошли.

— А где доктор? — спросил я как по наитию (только его не хватало).

— Он уже ушел, — ответила художница.

— Куда?

— В больницу. — Она взглянула с удивлением. — Ой, Родя, мы совершили открытие! Пошли в дом…

Я прервал:

— Давайте на крыльце посидим!

В непонятной тревоге (понятной — Петькино «раздвоенное жало» настроило), в панике я решил: во флигель всей компанией не входить и, главное, ничего не пить! Яд пролился до последней капли, но… Береженого Бог бережет. «Нас только трое осталось». Народ расселся по узеньким лавочкам, недоуменно переглядываясь.

— Вы уже познакомились?

— Познакомились, — доложила Алина. — С Ларисой Лернер я знакома заочно, с ее творчеством, — она далеко пойдет.