Крепость Ангела

— …и тем самым сосредоточила мое внимание на родовой усыпальнице. Но зачем вся эта возня с трупами? Тебя никто не подозревал.

— Ты собирался обратиться в органы, как только найдешь его. Забыл? Или соврал?

— Но тебе-то что грозило?

— Родя, я думала о нас. Я еще не знала, насколько ты опасен! Кто корчил из себя сыщика? Кто растрепал доктору и друзьям — этим ничтожествам — о болиголове? И хотел признаться в убийстве брата и жены следователю, если обнаружишь труп? Ты все испортил!

— Все испортил Всеволод своей прелестной шуточкой…

— Пустяки! Мы бы договорились со Степой.

— Ну-ну… тебе остается связаться с моими ничтожными друзьями, завладеть завещанием и выйти на Паоло Опочини — как-никак он последний родственник. Вдвоем вы горы своротите. Ты подсунула крестик с цепочкой Степе, уверенная, что это машина Петра?

— Ты ж говорил: тебе нужен хоть намек на его причастность к гибели Евгения. Я показывала окрестности этой претенциозной тетке…

— Которая тебя разоблачила с подделкой.

— Да черт с ней! Ну, вижу черную «Волгу», окошко приоткрыто, улучила момент… Ты ведь собирался с ними в Москву.

— Я понял, что улика предназначается для меня.

— Всю эту неделю я боролась только с тобой.

— Грубая работа — подлог очевиден. Или ты на это и рассчитывала?

— Вот именно — грубо и глупо. Если это не сделал сам Евгений — подал знак. Сознайся, ты ведь так и подумал. А духовный твой побратим гниет где надо!

Все чаще в прелестной девочке прорывалась дикая злоба.

— Где?

— Не скажу.

— Ты побывала в склепе и опять сдвинула урны.

— В первый раз это случилось нечаянно. Но когда я поняла, что ты одержим поисками Евгения (не совестью, а гордостью — кто твой «покровитель»!), я стала играть тебе на руку. Надо было создать иллюзию жизни.

— Призрак с белой головой не являлся?

— Ты ж его никогда не видел! Иллюзия, любимый. «Погребенные» подействовали на тебя инфернально… ну и я постаралась.

— А кто разжег костер?

— Дядя Аркаша раскололся. Он тут от нечего делать наблюдал за нами — и вот устроил сюрприз для новобрачных.

— Где мертвое тело?

— Я боялась, что ты догадаешься… но уже поздно, милый.

— Поздно… Там темно?

— Везде темно… Разве ты не ощущаешь?

Я глядел в высокое стрельчатое окно, за которым ночь. Художница говорила тихонько:

— Разве ты не ощущаешь ночь? «Черный квадрат» Малевича — дешевка, незаслуженное везенье… А моя мечта — написать абсолютную тьму.

— Ты рисуешь черные сосны и черную воду. — Сердце мое вдруг заколотилось неистово, рванувшись к свету, к жизни. Поздно, Родя!

Она засмеялась с торжеством.

— Да, меня притягивает дворянский пруд, то место, где старуха прочитала письмо от своего Митеньки и умело им воспользовалась.

— С помощью твоей матери. Ты сохранила ту записку, ты ее не бросила в костер, а?

— Ты очень умен, Родя, задним умом.

— Яд кончился, ты использовала последнюю дозу.

Лара взглянула на часы. В надвигающемся трансе мерещилось мне, как меняется смуглое лицо из «Песни Песней» (не Суламифь, а Саломея, дочь Иродиады): ноздри жадно раздулись, словно в предчувствии будущего смрада, сладострастная гримаса растянула губы до ушей, нос свесился, приподнятые брови изрезали лоб морщинами, а глаза горят, как уголья в пламени костра. Не этот лик хотелось бы мне созерцать в предсмертии, но я другого не заслужил…

— Ты наконец догадался — я использовала последнюю дозу. Или… знал?

— Знал.

— Ты не союзник! — взвизгнула она. — Воображаешь, что принес себя в жертву? Слюнтяй, слабак! И подохнешь, как проклятый поэт! — Тонкий голос внезапно перешел в мужской бас, она вскочила и принялась кружиться по «трапезной» как будто в ритуальном танце, сбивая на своем пути лавки, колченогую тумбочку — та рухнула и перевернулась (треножник для жертвоприношений — и впрямь без одной ножки), кувшин разбился на мелкие осколки, забрызгав пол.

— Осталась посмотреть агонию, ты питаешься энергией распада! — Мой голос неожиданно окреп.

Она вдруг рухнула на каменные плиты и в корчах — припадок падучей? — подползла ко мне.

— Я ничего не вижу! — Блестящие выпуклые глаза глядели прямо мне в лицо.

— Не притворяйся, встань!

— Я не могу!

— Встань, я тебя прощаю, я сам захотел. — До меня еще не доходило…

— Будьте вы прокляты! — произнес бас.

Дошло!

— Ты выпила яд?

— Мне страшно… — Ее голос, нежный, почти беззвучный. — Мне очень страшно, — выговорила внятно, цепляясь за мои колени, а я — слюнтяй и слабак — был пронзен стрелой сострадания, вскочил, поднял ее на руки и на лавку положил — ту самую, широкую, где Марья Павловна мертвая недавно лежала.

— Потерпи! Я к доктору! — Пронесся к сараю, допотопный велосипед вывел, а он как-то вихляется… Переднее колесо прощупал — шина проколота…

— Господи! — возопил я в черное небо. — Что делать? — И обратно в дом побежал.

— Ты еще успеешь, в последнюю секунду успеешь, если покаешься… — Тут заметил я, что тормошу мертвое тело, и уже не узнать мне на земле, обратилась ли она в «разбойника благоразумного». Она лежала совсем теплая, с детски-чистым лицом — никакая не бесноватая! — и слегка улыбалась.