Крепость Ангела

Когда-то мы нуждались друг в друге (молодые гении — и мир вокруг, чужой, враждебный, который надо завоевать), собирались каждую неделю, взахлеб читали свое и «другое, другое, другое»; мы называли себя христианами (при Советах — полузапретный плод), свободными от примитивных церковных догматов; тут грянула бешеная свобода. Первым спохватился, отдалился и завел новые неведомые связи Всеволод. Но, сказочно разбогатев, друзей юности не забыл, наоборот — он стал главным в нашей шайке-лейке и, самое забавное, продолжал время от времени писать — поэмы; Всеволода всегда влекли крупные формы; он вообще был крупный, шумный, «громокипящий кубок», так сказать.

Весной я закончил одну многомесячную работу, кое-что получил, и мы с Наташей съездили в Италию. Рим, мы шли от Сан-Пьетро, сверкание небес, смятение сердец и бесов суета; возле Дома Ангела, древней папской резиденции, меня вдруг окликнул Всеволод. Ну, удивились, растрогались слегка… надо же, какой случай!.. Впрочем, нашу интеллигенцию (ту, которая с денежками) мотает теперь по всему свету. Он сказал, окинув взглядом мощную крепость: «Вот это власть, вот это сила, а? — И пошутил: — Перехожу в католичество!» Эпизод пустяковый, продолжения не имеющий (мы с женой в тот день уезжали в Венецию), а запомнился: последняя наша мирная встреча — и внезапная беспричинная судорога ненависти, пронзившая мое сердце, от его неожиданной — невпопад — фразы: «Неужели ты и есть мой враг? Шутка!»

Потом мы увиделись с ним уже в Опочке у умирающей старухи и вот — в прошлую субботу на Восстания.

— С похорон вашей бабушки мы вернулись часов в пять, — сказал Степа.

— Кто присутствовал при обряде?

— Знакомые все лица: мы четверо, художница и доктор. — Он помолчал. — Наташи не было. Ну, кратко помянули, старик выложил про завещание, Всеволод помрачнел. На Восстания продолжили.

— О чем говорили?

— Да ни о чем, опус хозяина слушали. Часов в семь Наташа принесла кофе. «Теперь ты настоящий помещик?» — говорит. Вдруг хозяин нас покинул, приказав ждать. Все чаще он вел себя как владетельный князь с вассалами, не замечал?

— Замечал. Что вы пили?

— Кто что. Я, по обыкновению, коньяк, Всеволод — шампанское, Женька с Петей — водку. Вернулся он где-то через час в бешенстве. У него вырвалась фраза — поднял бокал, торжественно, в стихотворном ритме: «Я уничтожу брата своего!» Это, значит, после встречи с тобой.

Я кивнул. Он позвонил мне в восьмом часу, я вскоре подошел (моя скромная резиденция рядом, у Патриарших), дверь в прихожую чуть приоткрыта, охрана снята, он стоит средь аскетических статуй как новоявленный колосс, расставив мощные ноги, в белоснежном костюме (от какого-нибудь Версаче — не иначе) и, в знак траура, в черном жилете и в черной бабочке. На постаменте у ног святого Петра — два бокала и бутылка шампанского. «Родя, предлагаю мировую и пятьдесят тысяч долларов!» — «Недорого ты ценишь право первородства». — «Сто тысяч!» И т. д.

— В течение часа, что вы ждали патрона, кто-нибудь покидал гостиную?

— Никто.

— Что вы без него делали?

— Да ничего. Пили… — Степа усмехнулся. — И роптали, как недовольные лакеи.

— Он пришел с шампанским и бокалами?

— По-моему, нет… впрочем, не помню.

— А ты не знаешь, органы не брали на анализ посуду, из которой вы пили?

— Там горничная вертелась, думаю, она все вымыла. Если ты подозреваешь кого-то из нас в отравлении…

— Сомневаюсь. И тем не менее…

— Правильно делаешь. Наташа умерла вместе с ним, но она не пила с нами.

— Во сколько они скончались?

— С десяти до двенадцати примерно, мы с Петром уехали раньше.

— Во сколько?

— Ну, около десяти. — Он поглядел многозначительно. — Евгений остался.

— Действие болиголова не мгновенное, доктор говорил, зависит от многих условий. То есть яд они могли принять и гораздо раньше десяти. А насчет Евгения… Ну хорошо, по какой-то причине он отравил их, потом покончил с собой — и куда делся?

Степа стукнул кулаком по перине, вскочил, закружил по комнате. Как говорят в психологии — неадекватные реакции. Наш модернист — хладнокровный и хитроумный рыжий лис; хитрее Всеволода, но ему не хватает смелости и размаха моего погибшего кузена; самой природой он определен на вторые роли. Сейчас Степа остро нуждается во мне, понимая, конечно, насколько вольготнее вертеть пешкой-пиитом, чем финансовым гением. Все понимают, этот мотив лежит на поверхности.

— Что собой представляет последняя поэма Всеволода?

Модернист фыркнул:

— Ну, творческий гений его был, сам знаешь, не фонтан.

— О чем поэма?

— Как героя дьявол искушает.

— А при чем тут «Погребенные»?

— Не знаю. — Степа взглянул на фреску. — До них мы, должно быть, не дошли.

* * *

Мы с художницей ужинали на кухне, когда явился Петр. От молока с хлебом он отказался, и мы с ним вышли на крыльцо покурить. Темнело, древесные тени придвигались ближе к дому. Осинник. Ельник. И кое-где уцелевшие липы помещичьего парка. Все чужое.

— Почему ты не приехал вместе со Степой?

— Только к вечеру собрал себя по частям. Неделю держался, а вчера… В общем, Степка меня до машины доволок, я был мертвецки.

— Чего это тебя так подкосило?