Крепость Бреслау

Он подошел к двери, прихватив по пути «вальтер» в кобуре, который всегда висел в прихожей. Когда приложил глаз к глазку, дверь сотрясли очередные удары. Он открыл дверь и сказал Карен:

— Не бойся, этот человек тебя не изнасилует. В отличие от руссов, не садится на все, что движется. — Он увидел слезы, появившиеся в глазах Карен, и крикнул, когда она уже убегала в освобожденную им ванную: — Я не хотел тебя сейчас обидеть!

— Сейчас? Ты сказал: сейчас? — спросил мужчина, стоящий на пороге.

Он был одет в потертую железнодорожную шинель и фуражку со сломанным козырьком. От него пахло алкоголем.

— Ты меня, ублюдок, двадцать лет назад обидел, когда отказался от расследования в деле смерти моего Эрвина!

— Если поточнее, еще не прошло двадцати лет, — буркнул Эберхард Мок, впуская в квартиру своего старшего брата Франца.

Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, четверть седьмого утра

Марта Гозолл, старая служанка Моков, с неохотой распаковывала по приказу своего хозяина коробку с фарфоровым маннхеймским сервизом. Еще вчера вечером обернула в войлок чашки и уложила их в картонную коробку по приказу своей хозяйки. Они могли бы, в конце концов, договориться, думала с раздражением, что они сделают с этим фарфором.

А так пакуй, человек, вечером, когда госпожа плачет, что нужно бежать, распаковывай утром, когда господин хочет кофе! И иди еще на работу! А как же!

Служанка Марта поставила перед хозяином и перед его братом чашки с характерным красным штампом R.P.M. Наполнила их ароматным зерновым кофе.

На небольшой тарелке уложила карамельные конфеты, которые вчера приготовила из молока и сахара. Мужчины сидели друг напротив друга и не обменивались ни словом. Марта Гозолл думала, что это из-за нее.

Начало ее это забавлять, и она решила немного надоесть господину Эберхарду за то, что вчера вечером и сегодня утром так сухо обращался с госпожой, перетряхнул ее лекарства и — хотя она умоляла его, чтобы они покинули город, — распаковывал еще коробки, ожидающие переезда, вынимал из них еще другие предметы: а то шахматную доску, на которой расставил фигуры и играл ними сам с собой, а то альбом со снимками, из которых вынимал фотографии и сжигал в печи, а то, в конце концов, любимые госпожой фарфоровые фигурки, которые выставил на буфете, их постоянном месте — где, как он говорил, должны были стоять все время, даже если весь город зальют большевистская варвары.

Старая служанка дразнила таким образом господина, передвигаясь медленно среди коробок и кофров в столовой, вытирая без конца платком воображаемые капли кофе, стекающие с носика кувшина, и постоянно заменяя одни чайные ложки на другие, которые — по ее мнению — были более подходящими для этой посуды.

Она ждала, когда господин разнервничается и заставляет ее убираться на кухню, но этого не происходило.

Вдруг она вспомнила о принудительных работах, какие были несколькими днями ранее наложены на жителей города. Проклиная по-тихому приказ нового коменданта крепости генерал-лейтенанта Нойхоффа, ушла на кухню, откуда вскоре должна была отправиться на свою ежедневную работу — разбирание голыми руками церкви Лютера на Кайзерштрассе. Она не могла примириться, что должна убирать остатки великолепных зданий, которые варварским приказом сравнялись с землей, чтобы возникло летное поле в центре города.

Господин закрыл лицо маской и уставился в скатерть, как и его брат, — но этот последний не имел ни одной маски. «А нужна ему», — подумала служанка, глядя через дверь кухни на потемневшее лицо Франца Мока, прорезанное бороздами от тяжелой работы и алкоголя.

Марта должна сделать своей госпоже какой-то завтрак, который бы успокоил хоть на некоторое время ее нервы.

Когда вошла в кухню, достала из льняного мешка купленный вчера ржаной хлеб, отрезала краюшку и намазала на нее ложку любимым госпожой мармеладом из айвы — не очень толсто, так, как госпожа любит. Услышала при том, что братья Мок начали, наконец, говорить. Марта Гозолл думала, что молчали именно из-за нее. Она ошибалась.

Бреслау, четверг 15 марта 1945 года, половина седьмого утра

Первым прервал молчание Эберхард:

— Почему ты меня оскорбляешь в моем собственном доме?

— Не извиняюсь. — Франц закурил папиросу и наполнил комнату вонючим дымом. — Ты не чувствуешь себя оскорбленным. Если бы так было, то ты бы меня не впустил.

— Я впустил тебя, потому что ты мой брат. Ты посещаешь меня после многих лет с оскорблением на губах.

— Ты прежде всего герой, Эби. — Франц затушил папиросу в ороговевших пальцах и спрятал окурок в внутреннем кармане железнодорожной шинели. — Чувствуешь себя героем, Эби?

— Дай сигарету и перестань бредить, — тихо сказал Эберхард.

Франц не выполнил ни одной из просьб своего младшего брата. Он вынул из пиджака тщательно сложенный выпуск «Schlesische Tageszeitung» и начал читать, часто при этом заикаясь: