Крепость (ЛП)

Так просто и так легко, что даст 100 очков любому следователю, он выпытывал меня, не вводя в курс известного ему дела. Но как-то все дальше сложится? Куда пойдет его донесение?

— C’est pour nous, mon chou! — эти шелестящие слова Симоны буквально вгоняли меня в раж, когда я прибывал в гавань. А сейчас? Сейчас я могу уповать лишь на высокие звания тех, кого встретил на этом извилистом пути. В эту минуту эти идиоты становятся мне столь необходимыми в этой игре за жизнь.

И все же, я легко отделался. Черт его знает, что все это будет значить и что еще разверзнется над моей головой. Вряд ли этот каперанг, что допрашивал меня, глуп и наивен как овца, которой он прикидывался — иначе бы он наверняка не служил в Абвере.

Тотчас по приезду докладываю Старику обо всем, что произошло в Ренне.

— Судя по всему, ты чуть не усрался! — саркастически усмехается Старик.

— Чертовски повезло, что им удалось найти в моей комнатушке только эту толстенную книгу, а не пленки.

— Как-то слишком легко ты отделался! — произносит мягко Старик.

Чувствую себя смущенным этими словами: «Также повезло и в том, что у них нет точных сведений о том, что у Симоны постоянно останавливались и проживали высокие немецкие чины».

Старик поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. «Ты что, тоже ничего не знаешь об этом? Симона разве тебе об этом не говорила?» — «Нет, ни словечка» — «Да ты что!» — невольно вырывается у меня.

Старик стоит за своим столом, словно пришибленный и таращится на меня, открыв рот: «Почему ты мне об этом никогда не говорил?» — «А ты меня об этом никогда не спрашивал».

Некоторое время молчим. Старик так поражен услышанным, что не находит слов.

— Это же вообще … — с трудом произносит он.

— Там все было в полном порядке: обычные бумаги, никаких сложностей.

— Так же нельзя…. Теперь хочу узнать, как все происходило.

— С подковырками, так сказать.

Я бы сделал все что угодно только бы не рассказывать всю историю. Но взгляд Старика прикован к моим губам, и я вынужден говорить.

— Я получил отпуск от Верховного командования Вермахта — после Гибралтарского похода. Мне нужно было завершить свою книгу, позаботиться об ублажении цензоров и заодно обо всех необходимых разрешениях. Этот проект имел Высочайшее благословление, как тебе известно. И, в первую очередь именно он должен был быть завершен как можно быстрее…

— Но в таком случае тебе следовало бы работать дома?

— Да. Хотя бы потому, что там находился весь необходимый материал. Но у меня дома нет никого: моя семья, мягко говоря, разошлась, — перевожу дух и продолжаю, — Постарайся вот что понять: это было в зале L’Hermitage, ну та выставка с серией моих портретов командиров в полный рост — красный карандаш и черный мел. На открытие приехал даже Командующий подводным Флотом. Также конечно были приглашены все господа, что находятся у власти и чье слово дорогого стоит как в Сен-Назере, так и в его окрестностях. Там же были и типчики из полевой комендатуры. Они были очень важны для меня.

Лишь теперь Старик проявляет нетерпение и раздраженно бросает:

— Я все-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к Симоне?

— Ну, это просто, — продолжаю равнодушно, — Фотографии для Дома Германского Искусства, господин Рейхсминистр Геббельс — как Верховный Протектор, Командующий подводным Флотом — как представитель Высшего военного командования — все это импонировало присутствующей верхушке местной власти. Среди блеска таких эполет это было внушительно…

— И что из всего сказанного сейчас следует?

— Просто потом я сходил в полевую комендатуру с парой писем и чудными печатями на них — служебными печатями!

— Ну и…?!

— И спросил господ из комендатуры насчет уборщицы для меня. Я объяснил им также, что занят в Фельдафинге служебными делами, а у меня нет никого, кто убирал бы мой дом. Мол, одинокий холостяк, и тому подобную чепуху. Сначала они сказали, что у них никого нет, вообще никого. Но тут я заявил, что знаю одну девушку, зовут ее Симона Загот, ей 20 лет, проживает в Ла Боле, в доме Ker Bibi. Так легко все и получилось.

Старик морщится так, словно все это время я ему лапшу на уши вешал. Глубоко вздохнув и сделав еще более недоверчивое лицо, спрашивает: «И все удалось?» — «Да, неожиданно легко. Через неделю после этого разговора Симона была уже у меня в Фельдафинге — приехала литерным поездом — безо всяких осложнений. Они появились гораздо позже» — «Что за осложнения?» — «Трудно сказать. Симона немного зарвалась» — «Не понимаю!» — «Ну, она вела себя несколько несдержанно» — «А яснее не можешь сказать?»

Не показывая никакого смущения, приказываю себе: «Раскрывайся!» — «Симона привезла с собой огромный чемодан полный обуви — все модельная обувь, лучшая из лучшей, и когда выходила в деревню, всегда одевала новую пару» — «А почему ты не запретил ей это делать?» — «запретить что-либо Симоне? Она так выхаживала перед домами, что у домохозяек глаза на лоб вылезали — я имею в виду этих трещоток, что пялились на нее из окон и уж, наверное, знали, что у меня живет француженка» — «Как уборщица! — бросает Старик, — Чушь какая-то!»