Крепостной остывающих мест

Лечиться жёлтыми кореньями,

                       медвежьей жёлчью, понимать,

что путешественник во времени

                                  не в силах ужаса унять,

когда над самодельной бездною

                           твердит, шатаясь: «не судьба»,

где уплывают в ночь железные

                                          и оловянные гроба.

Кого рождает дрёма разума

                              и ледостав на поймах рек?

Кто этот странник недоказанный,

                                   недоказненный имярек,

владелец силы с чистым голосом?

                     Пускай бездомен, пусть продрог,

он с ней един, что Кастор с Поллуксом,

                                что слёзы и родной порог.

Когда в поту, когда в печали я

                            вдруг слышу тихое «не трусь»,

когда, мудря, боюсь молчания

                               и света божьего боюсь, —

шурши ореховыми листьями,

                          мой слабый, неказистый друг.

Мигнешь – и даже эта истина

                           скользнёт и вырвется из рук.

II

«Подросток жил в лимоновском раю…»

Подросток жил в лимоновском раю.

Под крики Разговорчики в строю!

он на вокзал, где тепловозы выли

по-вдовьи, заходил, как в божий храм,

заказывая печень и сто грамм

молдавского. В Москве стояли в силе

партийцы-земляки, и городу везло

(ах, чёртов Skype, дешевка, блин! Алло!),

там строили микрорайон «Десница»,

клуб юных химиков и монумент Чуме.

Напёрсток матери. Гладь. Крестик. Макраме.

Ночь. Наволочка. Почему-то снится

тяжёлый шмель на мальве, хоботок

и танковое тельце. Водосток

(из Пастернака) знай шумит, не чая

былых дождей. Что жизнь: огонь и жесть.

Что смерть: в ней, вероятно, что-то есть.

И сущий улыбался, отвечая

на плач ночной: «Спи, умник, не горюй.

Вот рифма строгая, вот шелест чёрных струй

грозы ночной. И это всё – свобода».

«О нет, – шептал юнец, – убога, коротка.

Хочу в америку, где реки молока

и неразбавленного мёда».

«Полыхающий палех (сурик спиртом пропах)…»

Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) —

бес таится в деталях, а господь в облаках —

разве много корысти в том, чтоб заполночь за

рыжей беличьей кистью, напрягая глаза,

рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?

Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,

на скамеечках Ялты не утешивший нас —

за алтын просиял ты, за копейку погас.

Остаётся немного (а умру – волховство

оборвётся и, строго говоря, ничего

не останется). Я ли в эти скудные дни

не вздыхал на причале, не молился в тени

диких вязов и сосен, страстью детской горя?

Там распахнута осень, что врата алтаря.

Если что-то и вспомню – только свет, только стыд

перед первою, кто мне никогда не простит.

«Язвы на лбу не расчёсывай, спи…»